Я пошел в детский сад поздно, до 5 лет со мной сидела мама. Поскольку я не отходил от нее ни на шаг, и оставить меня с кем-нибудь было серьезной проблемой, о садике долгое время даже не заводился разговор. Но все-таки это случилось. Однажды холодным черным зимним утром меня привели в группу детского сада. Прощание с домом было мучительным, я не мог поверить, что мама может меня оставить среди чужих людей и в тайне до конца хранил надежду. Все оборвалось в то мгновение, когда закрылась индивидуальная кабинка, в которой осталась висеть моя черная цигейковая шуба с пришитыми отцовскими погонами. На меня надели сандалии, и я стал частью государства, был поставлен на баланс, началась моя казенная жизнь.
Эта кабинка появится в моей жизни еще раз, когда школьником старших классов я буду проходить обязательную производственную практику на заводе в качестве плотника. Та же кабинка, спецодежда, то же черное зимнее утро, и до головокружения сходное чувство отчаяния и пустоты. Тогда я принял решение сделать все от меня зависящее, чтобы никогда не работать по распорядку.
***
Поскольку было очевидным, что переход к новой жизни будет болезненным, мама попросила администрацию сада на какое-то время смягчить для меня режим пребывания. Каждое утро я заходил в группу и садился на специально приготовленный стульчик. Воспитатель брала в руки аккордеон, звучал бодрый марш, дети ходили по кругу, выполняя упражнения утренней гимнастики.
Я сидел к этой процессии боком и старался не смотреть на происходящее. Чем веселее было остальным, тем тяжелее мне было переносить эти минуты. В то же время, дети в группе были равнодушны ко мне и никакого раздражения у них я не вызывал. Они интересовались моим положением только из любопытства и ни в коем случае не из претензий:
- А почему он сидит?
- Мальчик больной - коротко отвечала воспитательница
Сначала я действительно не мог подавить в себе болезненную стеснительность, потом стал пользоваться этим положением, чтобы подчеркивать свою исключительность. Так продолжалось два месяца, после чего весь ресурс доверия и терпения взрослых был истрачен и я стал полноценным членом коллектива - пошел по кругу под марши Дунаевского.
***
Поскольку за мной закрепилась репутация странного ребенка, каждое утро я должен был идти к заведующей садом, которая измеряла мне давление. Наверное, они хотели убедиться, что я в порядке и в состоянии принимать участие в их мероприятиях. Помимо самого слова "заведующая", которое наводило ужас на всех воспитанников, меня пугали ее огромные размеры, белый медицинский халат и ужасная с фиолетовым отливом шишка на голове. Образ навозной мухи довершали огромные роговые очки. Даже сейчас, когда я вспоминаю ее внешний вид, у меня поднимается давление. Стоит ли говорить, что когда я в сопровождении воспитателя как на плаху поднимался к ней на второй этаж, у меня начинали подкашиваться ноги. Довершал картину тонометр, при виде которого пульс мой доходил до 200 ударов. После каждого такого посещения заведующая тяжело вздыхала и задавала риторический вопрос
- Что же с тобой делать?
Тревожное ощущение, что со мной что-то нужно обязательно делать, но неизвестно что, не покидало меня все детство.
***
Меня очень часто рвало после еды. Блевал я где придется и, думаю, к концу моего пребывания в группе не было такого места где меня бы не вытошнило. Нянечка, которая вынуждена была убирать за мной, поначалу смотрела с укоризной, видимо, принимая это как естественную претензию к качеству обеда, и даже пробовала ругать. Я всегда извинялся, мне было действительно неловко, и со временем она привыкла и какое-то время ходила за мной после каждого обеда. А тошнило меня не по причине каких-то внутренних заболеваний и ни в коем случае не из-за обеда, он всегда был отменным. Просто после еды, у моих товарищей вследствие несформированности пищеварительной системы, начинали выходить газы. Они смачно и беззаботно рыгали, что вызывало у меня невыносимую дурноту, но объяснить, воспитателю, что, мол, меня тошнит от этого быдла, я не мог. Очевидно, что и сформулировать ясно эту причину сам для себя я был тогда не в состоянии.
***
Однажды с прогулки сбежало несколько моих одногруппников. Об этом сообщила добросовестная и очень внимательная гражданка из стоявшей напротив девятиэтажки. Их привели уже во время ужина, беглецы были очень популярны и наперебой рассказывали о своих приключениях. В частности они говорили, что добрались до реки и успели понырять в проруби. Я верил им. Мое воображение рисовало заснеженный причал и огромный белый корабль с желтой полосой, вокруг которого чернела вода и плавали льдины. Я не помню, как выглядели эти мальчики, не помню их лиц и имен, сколько их было. Были ли они вообще? А был ли мальчик? Но я четко помню этот корабль, ледяную воду и подавляющие чувства восхищения и зависти.
***
Долгое время я сохранял совершенно антисоциальную привычку вытаскивать член на подходе к туалету. И вот однажды в полной готовности меня застала дочь ненавидимой всеми воспитательницы. Я помню, как она удивленно развела рука:
- Разве ты не знаешь, что неприлично показывать писю девочкам?
Я не знал. Более того сама постановка вопроса мне показалась странной. Мне нечего было ответить. Девочка нажаловалась маме, однако та никаких мер по этому поводу не приняла, более того, с тех пор она никогда ко мне не приставала со своими замечаниями. То ли она решила, что лучше со мной не связываться, поскольку я могу пойти дальше в деле растления ее дочери, а может открытая демонстрация мужского начала разбудила в ней инстинктивное чувство покорности. В невежественных женщинах очень сильны домостроевские патриархальные пережитки.
***
Когда меня ставили в угол, я искренне не понимал смысла происходящего, поскольку такое наказание было мне незнакомо. Соответственно реакция моя была не адекватной, я воспринимал это как какую-то игру. Больше всего я боялся семейного порицания, особенно насмешек старшего брата, самым страшным для меня было рассказ о случившемся родителям. Я помню, как горько плакал стоя у стены в ожидании мамы в ряду других нарушителей порядка. Одного за другим моих товарищей уводили домой, я ждал своего часа, шеренга редела. Настал мой черед, с ухмылкой воспитатель рассказала маме, что я в числе группы лиц бегал за девочками по спальне и задирал им юбки. Я не помню, какое преступление было особенно опасным - беготня по спальне или задирание подолов. Дома отец внимательно посмотрел на меня, но не сказал ни слова. Я понял, что это совершенно пустое, бессмысленное занятие.
***
В спальне кровати были сдвинуты по две в три ряда. Наши располагались у самой двери в игровую комнату. Я не помню точно, как она выглядела, мне сейчас представляется белокурая девочка с короткой стрижкой. Звали ее Алена. Мы лежали рядом друг с другом, я держал ее за руку и пел в полголоса, подражая манере исполнения Евгения Мартынова: "Я тебя своей Аленушкой зову". Раз за разом я пел только эту фразу, и она каждый раз начинала тихонько смеяться, это могло повторяться бесконечно с одинаковым успехом. Заходившая воспитатель всегда без труда определяла, что мы не спим. "Я вижу, как у вас бегают зрачки", - говорила она казенным голосом, но мы все равно продолжали лежать неподвижно с закрытыми глазами.
***
У меня был друг Аркадий. Он тоже рано научился читать, но ему не доверяли этого делать на аудитории из-за безобразной дикции. Он позвал меня, повернулся и спросил "Есть?". Его задница была в дерьме. "Есть" - ответил я. "Ну все" - по всей видимости, уже имея подобный опыт, он обреченно вздохнул. Не помню чем, какой-то тряпочкой, он пытался стереть дерьмо с задницы и развозил его по жопе все больше и больше. Время от времени он спрашивал меня: "Есть?", я кивал - есть. Это продолжалось очень долго, дети входили в туалет и выходили, а я все отвечал на один и тот же жалобный вопрос. И меня не вырвало. Потому что мы были друзьями.
***
Мы играли в "пиратов двадцатого века" - последовательно разыгрывали сцены фильма, строя из подручного материала декорации. Кубики и стульчики последовательно превращались в корабль, шлюпку и скалу. Мизансцены строились строго согласно оригиналу, каждый из героев повторял фразу, выверенную многократными просмотрами. Наконец наступал черед главной сцены - герой Николая Еременко должен нырнуть с корабля, чтобы спасти наших моряков от мины. Поскольку правила игры требовали максимальной аутентичности, герой должен был поцеловать героиню. Поэтому следовало вовремя сказать: "Только без поцелуя!". Сейчас мне кажется, что вся игра была придумана ради того, чтобы испытывать смутные эротические переживания, вызываемые этой фразой.
***
Юра имел вытянутое, несколько вогнутое, конопатое лицо, я не видел умных людей с такими лицами. Он рассказал мне первый в моей жизни анекдот. Заяц дал волку мопед прокатиться, а тот врезался в столб, когда заяц его спросил, как так получилось, волк ответил: я нажал на газ пердило и меня столбом прибило. Я никогда до этого так не смеялся.
***
Галя обосралась на прогулке. Об этом она сообщила воспитателям сама. Было тепло, ее завели за веранду и сняли испорченные трусы. После того как первые меры были приняты, воспитатели решили передать Галю в руки нянечки.
- Кто проводит Галю в группу?
Проводить хотели все, но выбор пал на меня и одну девочку. Галя передвигалась широко расставляя ноги и слегка подогнув колени, при этом руками она приподымала заднюю часть подола платья. Мы старались поддерживать пострадавшую за руки. Всю дорогу нас сопровождали любопытные и сочувственные взгляды детей всего сада, а я испытывал чувство ответственности и гордости, мне впервые довелось совершить рыцарский поступок.
***
Много лет спустя мне позвонила коллега и сказала, что оказывается мы вместе были в садике, она узнала меня на общей фотографии. Когда мы вместе стали ее рассматривать, я сразу вспомнил про Галю, и оказалось, что моя коллега была той самой второй сопровождающей. Я подумал, что, если бы моей коллегой оказалась Галя, то нам нечего было бы вспомнить.