Беглый

- Есть кто дома, хозяева? - Долговязый барабанил в дубовую дверь кулачищем. - Хозяева! Есть кто?
За дверью послышалось шарканье шлёпанцев, дверь взвизгнула и подалась вперёд. В щель высунулась круглощёкая девица лет двадцати пяти.
- Чего орёте? Чего надо?
- Хозяйка, у нас человек раненый. Пусти в дом, помочь надо, перевязать.
Я вытер пот со лба и кивком показал на Петьку. Он был совсем плох. Майка почернела от крови, волосы взъерошены, голова упала на грудь. Петька свисал с плеча Долговязого, как вытертое дырявое полотенце.
- Батюшки! Кто ж его так? Ему ж в больницу надо! Давайте его в дом, а я за Иванычем сбегаю. У него Волга, отвезёт в район. До ближайшей больницы-то тридцать километров.
Батюшки, свят-свят+
Девица, было, подалась вперёд, но Долговязый остановил её своей ручищей. Силы у него, как у буйвола, на плече Петька, а ему хоть бы хны.
- Постой, не надо никаких Иванычей. Сами разберёмся. Ты давай в дом, воды принеси и полотенце!
- Да вы что! Беглые, что ли? Дезертиры? Да как же+ да я +
Договорить она не успела, долговязый плечом втолкнул девицу назад в сени, дождался, пока я зайду, и с силой рванул дверь на себя. Звякнула щеколда, и звон растворился в тишине бревенчатого дома. Темно, только едва слышное всхлипывание девицы напоминает о том, что мы ещё живы, а не пропали в закоулках преисподней. В сенях пахнет кислым молоком и деревянной стружкой. Так, должно быть, пахнет время. Время, которого у нас совсем немного.
- Зайди-ка в избу, посмотри есть кто ещё? Я тут жду. - Девица опять хныкнула и просипела что-то невнятное.
- Да не боись ты! Не тронем мы тебя. На хрен ты сдалась нам! Парня перевяжем, да уйдём. Дома есть кто или ты одна?
- Одна, - проскулила девица и заревела. Когда женщина плачет, у меня сводит скулы и хочется бежать без оглядки. Это у меня с детства ещё. Мать часто плакала. Так тошно стало от стенаний этой деревенской бабы, что я не сдержался и со всего размаху ударил в дубовую стену кулаком. Боль приходит не сразу, сначала ты слышишь только звон в ушах, будто инопланетный гул какой-то, и только потом уж пронзает нервные окончания колкая боль. Чёрт! Больно-то как! Кулак одеревенел. Я согнулся и обхватил колени руками, подождал несколько секунд, пока дыхание пришло в норму.
Вот это терапия! Боль - лучшее успокоительное. Может и правы медики, что лечат безумие электрошоком. В минуты отчаяния, наверное, только боль может помочь совладать с собой. Многие считают, что отчаявшихся нужно жалеть, - так это великое заблуждение. Жалость убивает, разрушает то, что ещё можно спасти, а боль наоборот трезвит, в чувства приводит.
Я приоткрыл дверь в избу. Свет прыснул в сени, хлестнул по испуганному лицу девушки.
- Тсс+ - я приставил палец к губам. Девушка кивнула.
Изба была пуста. У стены две железные кровати, у окна кривоногий квадратный стол, в углу комод, над ним икона. Я перекрестился. Хотя, зачем? В такой ситуации это, пожалуй, смешно. Полы блестят от влаги. Должно быть, девица только что их вымыла. Я прошёл в комнату, заглянул за печку. На газовой плитке бултыхаются в жестяной кастрюльке несколько тощих картофелин. На стене белое вафельное полотенце. Небогатый быт. Да и откуда в этой глуши богатству взяться! С огорода много не наживёшь. Тут народ, небось, в районный центр-то ездит раз в полгода и то по большой необходимости.
Вроде никого. Я вернулся за Долговязым и помог втащить Петьку. Девица всё также сидела в сенях, обхватив голову руками.
- Где вода у тебя?
- Вот, на скамейке ведро, - она перестала плакать.
- Не бойся, не тронем мы тебя. Помоги-ка, ковш дай и полотенце чистое! Самогонка-то есть у тебя? Надо рану промыть.
Девчонка вскочила, засуетилась, начала рыться в ящиках комода, достала жёлтое махровое полотенце. Заглянула за печку, извлекла бутыль с мутноватой жидкостью, поставила подле кровати и отошла к окну. Петьку мы уложили на кровать, под голову сунули подушку. Мне подумалось почему-то, что надо было б что-нибудь подстелить, клеёнку какую-нибудь. Кровь-то капает. Потом девчонке стирать. Вот ведь мозг человеческий как устроен! Друг умирает, а я о чистоте постельного белья пекусь!
Петька скулил. Тихо так скулил, как щенок, которому по нужде приспичило, а хозяева дверь закрыли.
- Не выживет он, говорю тебе! - долговязый закурил папиросу.
- Выживет! Парень крепкий. Сейчас вот кровь остановим, полежит, очухается, сил наберётся.
- Я его на себе не потащу. С меня хватит! Надо было в лесу его бросить, всё равно не жилец.
Я разорвал Петькину майку, налил самогона на полотенце и начал стирать запекшуюся кровь. Петька захрипел, изо рта брызнула струйка крови. Видно пуля пробила лёгкое, теперь помочь ему могут только в больнице. А туда ему нельзя. Всё равно помирать. За убийство офицера всем нам вышка грозит, если до трибунала дойдёт, а то и так подстрелят, яко бы при попытке к бегству. Разбираться не будут. А помирать-то не хочется. Рану перевязали.
Долговязый отошёл от кровати, сел на табурет и уставился на девицу.
- А ты ничего, красивая! Парень-то есть у тебя?
Девица опустила глаза.
- В больницу надо друга вашего. Молоденький совсем, помрёт парнишка-то.
- Нельзя ему в больницу. Он офицера убил. Его на ноги поставят, вылечат, а потом расстреляют. Коли суждено выжить, так выживет.
- Господи! Да что ж вы творите-то! Вам бы ещё жить да жить! А вы? Вы ж жизнь свою загубили!
- А его, курву, капитана этого, и надо было убить! Ничуть не жалею! До дембеля четыре месяца осталось. Потерпеть бы могли. А всё равно не жалею.
Долговязый сплюнул.
- Что делать-то теперь?
- Одна живёшь, али с мужем?
- Нету мужа у меня, с дедом живу. Он в район уехал, к вечеру вернётся.
- Если сдашь нас, и тебя порешим! Нам терять нечего!
- Да ты чего, Долговязый? - я насторожился.
- Дед ейный приедет, она ему и выдаст, мол, беглые в доме были, а тот милицию вызовет. А с Петькой нам далеко не уйти. Повяжут, как пить дать!
Девчонка опять заплакала.
- Да не реви ты! Без тебя тошно! Дай пожрать лучше чего-нибудь. Сутки не ели!
Девица побежала на кухню и через пару минут притащила знакомую уже мне кастрюльку, четыре огурца и полбуханки чёрного хлеба. Мы захрустели огурцами, руками хватали из кастрюли горячую картошку.
- Я рот обжёг! - Долговязый заржал.
- Да, картошечка хороша, как у моей бабки в деревне! Вот закончится всё - к ней рвану. У неё, знаешь, молоко парное какое вкусное, да с картошечкой!
- А я парное не люблю. Я люблю, когда вечером в подпол поставят банку трёхлитровую, а утром там сверху сливки с три пальца толщиной! Студёное!
Девчонка улыбнулась. А и впрямь девка-то красивая. Я только сейчас её толком разглядел. Полненькая, краснощёкая, грудь высокая, глазищи огромные. Курносая немного, правда. Ну так это её совсем не портит, наоборот даже. А у меня ведь и девушки-то не было никогда. Долговязого, вон, ждёт Наташка какая-то. Она ему и письма писала, так он никому читать не давал. В сортире запрётся и сидит, читает. Он всё её фотографию в тумбочке прятал, никому не показывал. А я однажды нашёл. Девчонка у него такая рябая, рыжая. Страшненькая - жуть. А у меня и такой нет. Оно бы и ладно, всему своё время. Молодой ещё. Только теперь не знаю, как дальше-то жить. Нельзя ж всё время бегать. У меня ни паспорта, ни дома, да и фотографии мои, видать, уже на всех постах. Хоть бы робу камуфляжную снять, чтоб внимание не привлекать, так ведь и переодеться не во что.
Я сел на пол и облокотился на кровать. Сутки без сна. Усталость накатила трёхметровой волной и разлилась в каждой клетке моего тела. Спать нельзя. Нужно всё время быть на чеку. Смотрю на девицу и вижу, как её лицо начинает расплываться. Вот уже совсем оно исчезло, только туманный силуэт струится в воздухе. Тихо. Только ходики стучат, раскачивая неугомонный маятник из стороны в сторону. Вся наша жизнь как этот вот маятник. Туда-сюда, туда-сюда. Вот бы раскрутить его по кругу, да так, чтобы стекло разбить, вырваться из плена и взлететь. Скрипнула половица.
- Воды. Дайте воды.
Петька очнулся! Я вскочил на ноги и коленом задел ведро с водой. Оно грохнуло, кувыркнулось и выплеснулось на пол. Струйки разбежались по канавкам деревянного пола.
- Едрить твою мать!
- Да не хотел я. Само как-то перевернулось.
- Вечно у тебя всё само происходит!
Я поднял ведро, на дне ещё что-то плескалось.
- Долговязый, ты Петьку напои. Тут осталось немного. Я за водой схожу.
Девчонка вышла в сени за мной.
- Ты на колодец не ходи, увидеть могут. О вас по радио сегодня передавали. Ищут вас. Натворили вы делов! Тут речка рядом. Там вода хорошая. За ворота выйдешь - сразу налево в лес по тропке.
- Красивая ты. Как звать-то тебя?
- Лола.
- Лолита что ли? Имя-то странное какое.
- Да нет, Ольга меня зовут. Меня мать просто так называла в детстве. Лола мне больше нравится. Вроде как-то по-иностранному. Ты+ это+ возвращайся быстрей.
Лола отдала мне ведро. Я открыл дверь, но она меня остановила.
- Постой! Чумазый весь! Дай хоть сажу со щеки сотру.
Она провела ладонью по моей щеке. Что-то было в этом прикосновении материнское. Такое тёплое, чуть-чуть шершавое и искреннее. Я взял её руку и начал целовать. Не знаю, с чего это вдруг. Инстинкт какой-то животный проснулся, жажда ласки, как у щенка дворняги. Я целовал её руку, а она гладила меня по голове.
- Дурачок! Какой же ты ещё дурачок! Ладно, иди за водой. Не дай бог увидит кто+
Я нырнул за калитку и быстрым шагом направился к лесу. Мы не случайно зашли именно в эту избу. Она стоит на самом краю деревни, со стороны леса, далеко от дороги. Я споткнулся о какую-то железяку в траве, выругался, опять споткнулся. На краю деревни всегда какой-нибудь хлам валяется. Сколько же мусора оставляет после себя человек! До сих пор ведь находят следы древних цивилизаций. А ведь в те времена людей было намного меньше. Что ж найдут те, кто будет после нас, если вдруг настанет закат человечества? А он непременно настанет. Думаю вместо подземных слоёв полезных ископаемых будут учёные находить совсем другие слои. Например, слой полимера, слой стекла, слой консервных банок.
Тропка всё время виляла вокруг сосен и, наконец, спрыгнула с высокого берега и утонула в небольшой мутноватой речушке. Я зачерпнул воды в месте, где было поглубже, поставил ведро на деревянный мостик и сел рядом. В ведре купались солнечные блики и небольшой водяной паучок, у него, наверняка есть научное название, только я его не знаю. Я вспомнил армейского "паучка" и улыбнулся. Когда дедушкам становится скучно, они играют в "паучков". Двухъярусная койка с железной сеткой - это паутина, ну а духи, новобранцы то бишь, - это паучки. Пальцами рук и ног нужно вцепиться в сетку второго яруса и провисеть в таком положении как можно дольше, ну пока дедушкам не надоест. Когда пальцы начинают неметь, паучки начинают ползать по сетке, стараясь размять лапки. Но, всё равно, рано или поздно, лапки устают, паучки отрываются и падают вниз. Вот это самое неприятное. После смачного удара сапогом в живот, паучок опять залезает на свою паутинку и игра начинается заново. Паучком быть, конечно, неприятно. Но, отслужив год, я понял, что со стороны эта картина смотрится очень забавно, и сам охотно подвешивал к сеткам кроватей духов-паучков.
Таких невинных шалостей было немало. Изобретательность в армии на высоком уровне. Иногда, правда, кончаются такие шалости печально, но это можно пережить, перетерпеть. А вот капитана перетерпеть не удалось. Это был человек, умеющий ломать даже закалённую пятисантиметровую сталь. Он ломал людей с хрустом и причмокиванием, как гурман-француз, отламывающий кусок свежего багета. А Петька вот не сломался. Он просто высадил ему в спину весь рожок Калашникова, а потом ещё долго бил прикладом по голове. И было это не состояние аффекта, а скорее эйфория, нирвана. Не знаю, какое ещё заумное слово подобрать, чтобы описать такое состояние.
Он и не сразу даже понял, что его с КПП подстрелили. Бежал с нами вровень, не отставал. Будто ему кто всадил в ляжку десять кубиков чистого адреналина. Мы рану-то заметили только в лесу. Пуля навылет прошла.
Я капитана этого в мыслях убивал чуть ли ни каждый день. По-разному, и ножом, и лопатой и выстрелом в лоб. Вот только не знал, что со мной-то будет после. Как чувствует себя убийца? На войне - это одно. Я б просто в спину ему выстрелил и всё. Потом поди разберись кто+ а тут совсем другое дело. Армия - это ж не война. Это миниатюрная модель нашего общества в мирное время. И всё тут то же самое, что и на гражданке. Конечно, не я нажал спусковой крючок, а Петька. Но стоял-то я рядом. Можно сказать, участвовал в убийстве. И чувствую ли я угрызения совести теперь? Нет, по моему. Только во рту как-то неприятно, привкус какой-то и пить хочется всё время. Не могу от этого ощущения избавиться.
Я отхлебнул прямо из ведра, поднялся и направился обратно. Вода выплёскивалась через край, выбивая в пыли бесформенные кляксы. Обратный путь мне показался длиннее. Вот тропа раздваивается. Мне направо или налево? Вообще-то я хорошо ориентируюсь на местности. А тут, будто наваждение какое-то. Вроде я и не сворачивал никуда, а тут на тебе - поворот. Я пошёл направо, тропа всё не кончалась. Должно быть, нужно было налево свернуть. Ну, так или иначе, куда-нибудь выведет, там сориентируюсь. Не тут-то было. Тропка начала петлять, забираться под ёлки, теряться в траве и, в конце концов, просто исчезла. Я сел на поваленное дерево и закурил. Запутался я совсем. Видно провинился я перед Богом, раз заставляет он меня в двадцать лет принимать совершенно взрослые решения. Откуда мне знать, какое из них правильное. На распутье все тропы одинаковые, а приведёт ли выбранная тобой к дому или заведёт в чащу - знать заранее не суждено. А там Долговязый ждёт и Петька. Я схватил ведро и быстрым шагом пошёл назад. Дошёл до пересечения, свернул в другую сторону и через минуту был на опушке. Тут до дома метров сто через поле. Только дома не видно, как раз рядом с ним большой стог свежего сена.
До дома оставалось каких-нибудь двадцать шагов, когда я заметил у калитки старый милицейский уазик. Вокруг - никого. Видимо все уже в доме. Ведро само выпало из рук, брякнуло на землю и издало такой оглушительный визг, что, казалось, сам дьявол взвыл от боли где-то глубоко под земной корой. Мгновение моего замешательства можно исчислять долями секунды, но для меня оно тянулось целую вечность. А мозг работал со скоростью такого процессора, какой ещё не скоро изобретут узкоглазые японцы. В два прыжка я преодолел расстояние до стога, нырнул и стал судорожно загребать со всех сторон сено, пока не зарылся с головой. Было почти темно, свет втискивался в стог через маленькую щёлку между травинками.
Я почти не дышал, изредка набирал в лёгкие воздуха и долго не выдыхал. Сквозь сено я видел только маленькую полоску забора и калитку. Голоса доносились изнутри, говорили тихо, но я слышал отчётливо каждое слово, мне казалось, я даже вдыхал их запах, настолько обострилась чувствительность всех моих рецепторов. Один из этих людей пах подгорелой яичницей и ячменным пивом. Я отчётливо чувствовал эту вонь. Он, должно быть, грузный, и кожа лоснится от пота и жира. Я слышал, что собаки по запаху могут определить даже форму предмета, теперь я точно знаю - это так. От второго пахло смертью. Могильный такой запах, будто трупный, только не такой резкий.
- Мне кажется, врёт она. Не мог он один уйти, а друга с раненным бросить.
- Похоже. Хотя чёрт его знает! Бабе-то врать какой резон?
- И то правда. И всё равно, погодить надо. Авось объявится третий.
Потом стало тихо. Я не шевелился. Сухая трава щекотала шею, забилась за воротник и чуть-чуть колола поясницу. Было тепло и сухо. Неприятный привкус во рту усиливал жажду. Представьте себе, что вам в носок попал репейник и легонько покалывает ногу, а вынуть его нет никакой возможности. Сколько я смогу пролежать тут, не обнаружив себя? Час, два, сутки? Минут через сорок к дому подъехала ещё одна машина, в калитку вошли двое в белых халатах. Может оно и лучше так. Может Петьку спасут. Могут, ведь, и оправдать, ну или срок отсидит, всё лучше, чем червей кормить. Хотя какая это жизнь за решёткой!
Я пошевелил ногой. Затекла. Принял положение поудобней и закрыл глаза. Если меня найдут - побегу. Пусть лучше подстрелят. Только хорошо бы быстро и в голову, чтобы не почувствовать ничего. Хотя как они меня найдут? Я у них под носом. Они и представить себе не могут, что я тут в двадцати метрах. Не случайно я заблудился в лесу. Видно Бог знал, что в доме облава. Вернись я на пять минут раньше - точно сцапали бы. А так ещё есть шанс вырваться.
Из дома вынесли носилки. Петька. Видно не успели. Живых так не выносят. Тело накрыто простынёй с головой, рука из-под простыни выбилась и вниз свисает. Нет больше Петьки. Мне бы заплакать, заорать на всю деревню, бросится на этих чужих с кулаками, бить их пока силы не иссякнут, в кровь раздробить кулаки. А я даже пошевелиться не могу.
Под руки вывели Долговязого. Он не сопротивлялся, видно сопротивление его сломили ещё внутри. Вся морда в крови и хромает на правую ногу. Вот и они исчезли из поля зрения. Тихо. И тут вдруг, ни с того ни с сего, раздался жестяной звон, будто в таз медный кто-то кувалдой стукнул.
- Едить твою мать! Набросают хлама всякого!
Кто-то споткнулся о моё ведро. Я ж его бросил как раз подле забора. А потом грянул хохот, знакомый такой хохот. Это ржал Долговязый. Его смех ни с чем не перепутаешь. Он как кобыла брюхатая ржёт.
- Ай да Лёха! Ай молодец! Ушёл! - и опять лошадиное ржание.
Мне хотелось, чтобы сердце стучало не так громко. Оно работало с интенсивностью отбойного молотка и, мне казалось, его слышали на другом краю деревни. Минуты расплылись в бесконечную зелёную жижу. Я уже не различал звуков, слышал только свой неугомонный мотор в груди. Он заглушил даже рёв уазика. Наконец, всё умерло. Умерло время, умерли звуки и краски, сено стало чёрно-белым, склизким и холодным. Где-то далеко гавкнула шавка, скрипнул колодезный барабан. Да я и сам, видно, умер. Не могу пошелохнуться, будто парализовало. Стемнело.
Из дома кто-то вышел и направился ко мне. Шаги были совсем рядом.
- Эй, боец! Вылезай! Нет никого уже.
Это была Лола. Я не поверил своим ушам, тихонько разгрёб сено и с опаской выглянул наружу.
- Не бойся, уехали все. Давай в дом быстрей.
- Ты откуда узнала, что я здесь?
- В окно видела.
- И не выдала?
- Не выдала. Давай быстрей! Мало ли чего!
- А дед твой? Он же из Района вернуться должен.
- Не приедет он сегодня. Наврала я.
Ночь тут тёмная, а утро туманное, колкое и холодное. Мокрая трава скрипит под ногами. Дедова спецовка и брюки пришлись мне впору, но как-то непривычно сидят. Всегда так, когда новую одежду надеваешь. Денег маловато, но какое-то время протянуть можно. На попутках выбираться буду. Ночью или ранним утром шансов больше.
Я дошёл до дороги, сел на обочину и закурил. Лолка не стала меня провожать. Говорит, разревусь, мол. А я не могу слышать женского плача. И потом я ж ей обещал вернуться. Обещал - значит, когда-нибудь, обязательно вернусь.