Утро начинается в половину седьмого, когда сосед встаёт, чтоб проблеваться. Ритмично и долго рыкает в туалете, будит звуками жену. Она громко и долго ругает своего алкаша, пока не просыпаются дети. Дети просто орут и носятся, как им и положено, пока не уронят что-нибудь или не подерутся. Тогда сверху слышатся все звуки разом: женский ор, детский плач, мужской блёв.
Не могу это обьяснить, но мне нравится, что мы живём тут, а не в каком-нибудь элитном лофте, и вокруг не подогнанная, подтёртая, а очень рядовая, безыскусная жизнь.
Много лет подряд, возвращаясь из школы, я аккуратно переступала в коридоре через спящего седого мужика. Жена иногда не пускала его на порог, и нетрезвый дневной сон он коротал на коврике у лифта. Дядька был тих и мирен, я быстро перестала бояться. Потом он умер, и похоронные хлопоты познакомили нас с его женой.
Добрая интеллигентная женщина с горькими глазами предложила нам забрать книги из ставшей ненужной библиотеки. А до этого я воображала её тупой мегерой - как можно родного человека на полу бросить?
Когда мы въехали, в трёх ближайших квартирах жили старушки. Моя бабушка с ними очень подружилась. Говорила "пойдёмте, девочки" и выводила их на прогулку во двор. Маленькая, я всегда крутилась рядом, обожала слушать их старушачий трёп. Ничего не понимала, но не могла оторваться - у них все слова были очень реальные, бытовые, весомые, тяжеленькие, как пропитанные маслом оладьи.
Недавно, возвращаясь с работы, услышала в сумерках двора знакомые интонации - на лавочке спорили теперешние бабки, новая поросль, дженерейшн некст. Что-то про сноху, квартиру, заплатили, не заплатили, а ты что милмоя думала, всё такое. Я остановилась на минутку послушать. Очень острое чувство. Сразу окунаешься в вещественность, взаправдашность этого мира, на полную глубину. Весь наш человеческий спектакль обретает объём и цвет, и запах, и ощутимую фактуру. Как, когда в садике играешь во врача, и кто-то принёс из дома бланк настоящего рецепта, и теперь-то всё, теперь точно по-настоящему.
Мне иногда нравятся странные вещи. Например, Сергей Зверев - когда он начинает говорить, я чувствую удовольствие взрослой обстоятельной жизни нянечки старшей группы детского сада. Меня не отвлекают его короны, я сквозь них сразу впадаю в состояние простое, ясное, где основные вещи неприятны, но необходимы, вроде ведра и мокрой тряпки из мешковины.
Давно, лет восемнадцать назад, я снимала маленькую, симпатичную квартирку в Подмосковье. Соседи сверху были начинающими алкоголиками, почти каждую ночь оглушительно хлопали дверями, орали, дрались на лестнице и пугали до заикания, прыгая на мой балкон. Я лежала в темноте, злая и напряженная, прислушиваясь к деталям дебоша. Потом они неожиданно затихли на целый месяц. Уехали или что-то ещё, а я всё ждала, ждала, когда начнётся опять, боялась и ждала. А когда началось, я вдруг заснула успокоенно под тарарам и пение гостей.
Биение жизни, её сбивчивый пульс иногда успокаивает больше, чем глухая тишина и стерильный покой.
А ещё я вспомнила, как однажды после болезни выползла на улицу в первый раз за несколько месяцев, села на лавочку - мне совершенно некуда было идти, да и сил не было, - сидела и смотрела на голубей. Они были очень заняты жизнью, ходили и летали по своим делам, что-то искали, сосредоточенно клевали, дрались. Это было убедительное существование, целенаправленное, в отличие от моего тогдашнего, плоского, бессмысленного и условного. Кипешение голубей тоже было дурацким и бессмысленным, но как-то иначе - оно становилось таким в результате, в целом, не сразу, не изначально. Вначале было желание и движение, которые всё как-то оправдывали. Меня это страшно поразило тогда. Жизнь ощущается именно как суета, как попытка, как возмущение среды. А без неё превращается в ровную горизонтальную линию, геометрически безупречную, но не похожую ни на рисунок, ни на ритм.
Я хочу этим всем сказать, что мне нравится возможность пребывать в неравномерной среде, я рада, что она касается меня нежно разными своими фактурами, и у меня нет необходимости принудительно её рафинировать и выхолащивать. Спасибо.