Шестнадцать этажей, "чешка". Унылое серое говно, тёзка школьной обуви. Той, что для физкультуры, где метание гранаты и прыжки через козла. А здесь они, козлы, в основном и живут. Компактно. Квадратно-гнездовым образом, возвратно-поступательно.
Кривошипно, разумеется, шатунно.
Весь микрорайон набит этими коробками для обуви: система коридорная, в лифтах не срать.
Всё равно срут. Когда не ссут или не спят, так и не доехав до родной двери.
То ли карма такая у многоэтажек, то ли люди виноваты. Хрен его знает, не силён я в фэн-шуе. А людей просто не люблю. Тут лишь бы в говно не вляпаться, пока доберусь до одиннадцатого этажа, долгой дорогой разбитых лампочек и тёмных поворотов.
Зачем? Нет, я здесь не живу. И так судьба сложная, что бы ещё и сюда заселяться. Здесь живёт мой друг Толик, и он - алкаш.
Алкаш, но не козёл, такая тема.
По сравнению с ним, я трезвенник. Язвенник. Будильник, понедельник, начальник. Знаете ещё неприятные слова с тем же окончанием? В общем, когда мне грустно, я беру самую дешёвую водку и иду к Толику. Он всегда дома. Для людей сильно пьющих свойственно время от времени мёрзнуть в обезьяннике или спать в чужих подъездах.
Всё так. Просто Толик вернулся на костылях.
С протезами как-то не срослось - продукция "Росмедтехники" ближе к продолжению мучений, а на импортные... Ну что я вам рассказываю - сталкивались, поймёте. Нет? Тем более не стоит говорить. Примите как данность. Инвалидная коляска и подъезд Толикова муравейника - вовсе взаимоисключающие понятия. Короче, дома он, дома.
Можно смело идти.
Дверь открывает тётя Клава - почти круглая женщина лет сорока с неведомым гаком. Мать Толика. Меня она знает с рождения, когда-то жили рядом. Слов не надо, кивает - проходи, мол. Вытирает руки о грязный халат, смотрит на сумку у меня на плече. Лицо ничего не выражает. Раньше хмурилась, а последние полгода... Я на иконах такие лица видел. И такой взгляд. Хоть и не похожа она ни разу на образа.
Молчит. Да тут и не поговоришь особо, из Толиковой комнаты пяток этажей озвучивает Nirvana. До армии слушал чего подобрее, стингов всяких, а как вернулся - только так. Чтобы рубило. Чем громче - тем лучше. В прихожей тонко позвякивают друг об друга пустые бутылки на полу, вот это слышно.
А людей здесь услышать тяжело.
Накурено, несмотря на приоткрытое окно, просто адски. Толик сидит и читает книжку. Дикое зрелище подо все эти децибелы, но - тем не менее. Цветастая обложка с дурацкими рожами, мечами, горами. Смотрит на меня поверх всего этого колорита. Потом бросает томик на постель и костылём дотягивается до ползунка громкости на усилителе.
- Чего? - Он умудряется поздороваться и спросить одним ёмким словом.
- Пара "ферейнов".
- Ништяк...
Кажется, что он теряет ко мне всякий интерес, снова берётся за книжку. Желязны. Принцы какого-то Амбера. Я сажусь на раздолбанное, ещё со старой квартиры кресло.
- Чего сел? - бурчит Толик. - Посуду неси. Яблоки там были, попроси мать.
Иду на кухню. Тётя Клава курит, сидя за столом. На кухне довольно чисто, хотя и лезет изо всех щелей нищета. И раньше жили небогато, а теперь уж...
- Стаканы в шкафу.
- А яблоки?
- Под мойкой в корзине. Нож возьми, не грызть же их под водку.
Она выдыхает дым и смотрит куда-то в окно.
- На дежурство вечером... Мне полстакана налейте.
Я киваю, копаясь в ящике с корявыми зелёными яблоками. Их там два десятка, кажется, штуки три выбрать получше недолго. А в реальности - нечего выбирать. Одинаково кривые. Небось, ещё и кислые.
Через полчаса мы уже тёплые. Ломтики яблок, сперва показавшиеся дрянью, съедены подчистую. Тётя Клава просит убавить звук и звонит к себе в больницу. Я слышу, как она уговаривает какую-то Марину заменить её на дежурстве. Та явно торгуется: может на выходных за неё выйти, может ещё чего. Мы не вникаем. Кобейн сменяет Napalm Death, Толик давно закинул книжку куда-то под шкаф. Вторая бутылка идёт вовсю, и я понимаю, что пора за ещё.
- Сиди, мать сходит! Ты ж гость. Денег ей дай только, а то у нас...
Кассетник на паузе, иначе и друг друга не услышать.
Я выгребаю мятые тысячные, похожие на лотерейные билеты. Купечески размашистый флаг "новой России", аляповатый шрифт. Брынцаловка стоит десятку, до стипендии мне ещё жить да жить, а... Да и хер с ним! Хорошо сидим. Я оставляю пару бумажек, остальное отдаю тёте Клаве. Она переоделась для улицы, правда, вид пьяноватый - но этим никого не удивишь.
Теперь это за счастье - значит, есть хотя бы на что пить.
- Сигарет купи, мать! - хрипло кричит в догонку Толик. Входная дверь хлопает: услышала, нет?
- Ладно, фигня. У меня бычков тут на неделю... - он достает из-под кровати набитую окурками двухлитровую банку. - Было бы бухло, а это всё фигня.
Мы выбираем два бычка подлиннее и закуриваем. Я убираю громкость до вменяемой и щёлкаю клавишей. "Маяк" исправно рычит дальше голосом Барни Гринвея, но уши не отрывает.
- Толь... - я начинаю говорить и замолкаю. Что сказать: кончай бухать? Или что он о будущем думает - спросить? Так какое у него будущее...
- Чего? Ты спрашивай, только не про...
Слово "война" мы не произносим. Он, когда вернулся, сразу попросил. Иногда напивается, сам рассказывает, но без этого. И название тех краёв никогда не говорит. Кто не в теме - и не поймёт, где был, когда, зачем.
- Да не, я так. Я про книжку хотел... Интересная? А то я фантастику не очень, сам знаешь.
- Да говно книга. - Толик одной затяжкой дотягивает окурок до губ, морщится и тушит в блюдце, из которого и так сыпется на кровать пепел. - Сказка. Зато отвлекает, типа так.
- Болят? - я не удерживаюсь, киваю на его ноги.
Толик задумчиво, словно только что увидел, задирает штанины заношенных треников. Оттуда выглядывают две культи - ноги ниже колен переходят в два странных нераскрытых бутона, розовых с жёлтым.
- Болят, - заторможенно кивает Толик. - На правой знаешь как ступня болит? Типа в угли наступил. По ночам особенно.
- Фантомные боли, - выкапываю я в голове научное название.
- Они, хирург в госпитале так и говорил. Пройдёт. Когда бухой, вообще нормально. Заснул и бегу куда-то. Как в детстве в парке, помнишь? Там возле пруда горка была, мы ещё наперегонки...
Он обрывает себя на полуслове и допивает водку. Стакан ставит назад медленно, аккуратно, словно боится разбить. Гладит пальцем грани, одну за другой.
- Сам как, чё?
- Учусь. В следующем году диплом, я ж говорил.
- Дело нужное, чё. Работать пойдёшь.
- Хрен пойму куда только, по такой жизни.
- Ага... С бабами как, завёл?
- Постоянной нет. Да бабок же нет, жилья тоже, а без них тоска.
- Херня это всё. Я бы и без бабок сейчас погулял, да вот...
Мы ступаем на очередной тонкий лёд. Наташка и так его не особо ждала, но, вроде, что-то обещала. А как узнала - так и не появилась. Я хотел к ней съездить, но Толик запретил. Слово взял. Забыли, проехали.
Но упоминать её не стоит.
- Я знаешь, Володь, что думаю... - он начинает искать в банке очередной окурок. - Недавно в газете прочитал. Про чувака одного... Слушай, у тебя дрель есть?
Прыжок в беседе я не понял.
- У батька если только... Но мы с ним очередной раз не особо. Третья жена у человека, пусть развлекается. Короче, нет.
- Жалко. У матери на кухне карниз на соплях висит, нужна дрель. И сверло особое, там бетон сверху.
- Алмазное?
- Ну да, лучше алмазное. Можно победитовое.
- Что это за хрень?
- Победит? Ну ты чё, дикий совсем. Сталь такая, с присадками, берёт всё. - Он выцепляет-таки добычу и прикуривает. Бросает спичку в окно, но промахивается, она остаётся лежать трупиком на линолеуме. - Отставить!
Это он то ли спичке, то ли мне - чёрт его знает.
- Короче, Володь, такая история: вернулся чувак... Ну, с той ещё. С немцами. Живой, но ни рук, ни ног. Обрубок, блин... Наверное, мне бы завидовал. Жена с ним возилась - куда деваться? А ему жизнь не мила, понятное дело. Бухать ещё можно, а поссать уже не пойдёшь. Задумал кончать с этим делом - а как? Яд никто не даст. Зарезаться - нечем, вешаться тоже не вариант. Бес-по-мощь-ность...
Я плеснул по трети стакана, болтнул бутылку. На пару раз, пора бы тёте Клаве и вернуться.
- Вот... И придумал он. Нас, инвалидов, не остановишь. Сказал жене, чтобы у окна его ставила. На улицу смотреть, всё жизнь. Та задумалась, неладно что-то, но стол подтащила к окну, поставила. Вроде, нормально: даже и упадёт вперёд, но не в окно. Не долетит.
- Толик, чё-то тема стремная...
- Нормальная тема, не мешай. Короче, ушёл он всё-таки. В окно. Знаешь, как?
Я молчу. Да ему и не важно, что я делаю.
- Зубами за занавеску ухватился, поднял себя так и раскачал. Как до окна начал долетать, так и разжал зубы. Прикинь?
Толик начинает смеяться. Громко, словно задыхаясь, и совсем как-то невесело. Меня передёргивает, а он не может остановиться.
- Вот, я и думаю: карниз у нас хлипковат. Прикинь? Починить бы...
Я не знаю, что бы сказал в ответ, но тут хлопнула дверь. Тётя Клава, похоже, вмазала где-то ещё по дороге, но честно принесла два ствола водки, пару пачек "Ватры" и нехитрую жратву. Всё лучше, чем продолжать этот разговор.
Как допивали - не помню. Спорили о чём-то. Кажется. Ругались - опять же, кажется. Музыка орала, по батарее гремели соседи. Кто-то из пацанов приходил ещё, потом свалил. Тётя Клава нажралась в слюни и уснула на кухне с зажженной сигаретой в руке, подпалила и так неприглядный стол. Завтра ожог на руке болеть будет.
Толик вырубился на своей кровати, сидя, уткнувшись головой в костыль. Я на кресле.
Потом провал, на полночи.
Не знаю, почему, но мне дико захотелось пить во сне. Воды бы мне, воды - чем больше, тем лучше, но вместо неё я во сне видел Толика.
В него с хрустом взгрызается толстое как веник сверкающее сверло. Острая крутящаяся спираль пробивает ему грудь, выходя из спины. Сверлит ноги, которые на месте, как до войны. Пробивает худые руки, но кровь почему-то не льётся, словно его тело просто пластиковый муляж. Только трясётся и ломается под натиском стали, как неживое.
Иногда сверло впивается ему в голову, круша кости, вырывая наружу желтовато-серый мозг. Комки летят во все стороны, как будто кто-то угодил ложкой в тарелку с наваристым бульоном.
- Прикинь? - спрашивает меня тогда Толик и смеётся. Жутко и безостановочно, как наяву. - Всего-то - разжать зубы!
Мне очень страшно спать, но ещё более страшно - проснуться. Кто его знает, что я увижу.
© Юрий Жуков