Трус

От остановки до почты было метров восемьсот. Февраль швырял в лицо Толика, одну за одной, пригоршни крупной соли. Твердые многоугольные кристаллы больно кололи глаза, забивали нос и уши и совсем не хотели таять. Одной рукой Толик натягивал на лицо воротник короткой болониевой куртки, а другой обхватывал себя за рёбра, пытаясь согреться. Стуча зубами и заикаясь, он материл - по отдельности и совокупно - климат средней полосы, братву, свою жизнь и архитектора, запроектировавшего для бетонного сарая без окон, именовавшегося Дворцом спорта, совершенно пустую площадь шириной чуть не в километр.
Толику было холодно. Ещё ему было страшно. Уже очень, очень давно.

Толик хорошо помнил, когда он впервые по-настоящему испугался. Ему было тогда двенадцать лет. В их классе учился Рожкин, рыхлый мальчик, с очень большой головой. Одноклассники били Рожкина на каждой перемене. Беззлобно, но сильно. Если Рожкина пинали пыром в задницу, он летел вперёд, схватившись за пораженное место и прогнувшись, как акробат. Если удар наносился в живот, Рожкин падал, смешно сучил ногами и визжал по-поросячьи "уй-уй-уй-уй". Ещё было прикольно сначала зарядить Рожкину ногой по яйцам, не очень сильно, просто чтобы загнулся, а потом ребром ладони, как каратисты в кино, по шее. "Кия!" и Рожкин падал носом на подставленное колено - элегантное завершение серии ударов. Повергнув Рожкина на пол, нужно было произнести обязательное "Всосал?" или "Впитал?" Что именно Рожкин должен был всосать и впитать, не пояснялось.

Рожкин никогда не жаловался. И почти не сопротивлялся. Правда однажды Рожкин случайно вырубил Бортникова, который, как тогда говорили, держал в классе шишку. Бортников сидел сзади Рожкина и на каждом уроке колол его циркулем в жопу, бил металлической линейкой по ушам и пинал под партой по рёбрам. Как-то после одной из наиболее удачных и болезненных атак, обалдевший Рожкин вдруг обернулся, приподнялся над столом и опустил локоть вместе со всем своим немаленьким весом на переносицу Бортникова. Бортников упал ничком в проход. Учительница завизжала, назвала Рожкина хулиганом и садистом и бросилась приводить Бортникова в чувство.

На перемене друзья Бортникова обступили лидера и о чём-то долго шептались. Один из участников совещания обошёл всех мальчиков в классе и сказал: "После уроков загоняем мамонта. На школьном дворе. Быть всем".

Когда Толик вышел во двор, мамонта уже загнали. Рожкин пытался выбраться из глубокой октябрьской лужи, а стоявшие вокруг плотной стеной мальчики сталкивали его обратно в воду, вытирали об него ботинки и сапоги с налипшими комьями мокрой глины. Перемазанный с ног до головы, так что почти не видно было лица, Рожкин ревел басом и трепыхался, пуская по рыжей воде большие волны и пузыри.
- Что вы делаете? - крикнул Толик. -Он же захлебнется. Хватит!

От группы охотников отделился Бортников и подошел к Толику.
- Так ты за это чмо, что ли? Сам чмом хочешь стать?
И Бортников пнул Толика ботинком в зад - пыром, как Рожкина.
Молния боли пробежала вверх по позвоночнику Толика и ударила, будто молотком, по глазным яблокам.
Толик вскрикнул и посмотрел на Бортникова. В прищуренных безбровых глазах стояла тяжелая, густая, как гудрон, воля.

Кольцо мальчиков стало обступать Толика. Вместе со всеми, пряча глаза, наступал и Женька, лучший друг и сосед Толика, с которым они вместе занимались в шахматной секции. Толик забыл про боль. Ему стало очень страшно.
- Нет-нет! - затараторил Толик, - я не за него, я за вас!
Бортников продолжал давить Толика взглядом.
- Тогда ёбни ему тоже! - приказал он.
Толик подошёл к луже, пнул снова начавшего подниматься Рожкина в живот и сказал - громко, чтобы все слышали: "Всосал?" Рожкин плюхнулся обратно в грязь.

Дома у Толика разболелась поясница. Пришлось идти к врачу, который, сделав рентген, нашел в копчике Толика трещину. Неделю Толик пролежал дома. От соседа Женьки он узнал, что мать Рожкина вызывали в школу и что его хотят отчислить за избиение Бортникова во время урока. Всю неделю Толик с ужасом думал о том, кто займёт место Рожкина, если того исключат. В том, что кто-то это место обязательно должен будет занять, у Толика не было никаких сомнений. Ему стало так страшно, что он перестал спать и почти ничего не ел. К счастью, Рожкин остался в школе, и Толик до самого выпуска давал ему по шее, каждый раз чувствуя при этом смутную благодарность.

Большим источником впечатлений для Толика стала армия. После учебки его в числе десятка молодых специалистов привезли в небольшую часть-точку. Когда личный состав зашёл в столовую на обед, один из старослужащих, казавшихся Толику матёрыми угрюмыми мужиками, крикнул:

- Рабооочий!
Через секунду из кухни в обеденное помещение влетел человек в белой спецовке - не через дверь, а через окно хлеборезки, головой вперед.
- Вот мудак, - презрительно сказал молодой боец, сидевший рядом с Толиком за столом. - Группироваться надо. А то сломает шею, как Паршутич два месяца назад. Будет потом всю жизнь под себя срать.
- А почему не через дверь-то? - спросил опешивший Толик.
- Да ты чё? Ёбнулся? - рожастый деревенкий парень посмотрел на Толика, как на идиота. - Фазаны убьют на хуй. Они в свое время прыгали, а ты через дверь, как барин? Тебе чё, политику партии не объяснили? Тут так принято.

Тем временем не очень удачно приземлившийся на бетонный пол солдат подбежал к одному из столов и вытянулся в струнку. Из-за стола поднялся фазан и ударил его пластиковой тарелкой для второго по голове. Тарелка разлетелась на куски. Затем еще одна. Затем третья. Четвёртая.
После каждого удара рабочий по кухне кричал на всю столовую: "Спасибо, товарищ фазан. Виноват, дурак, исправлюсь!"
- Посуду плохо помыл, - пояснил Толику сосед.

Потом, заступив в наряд по кухне, каждую тарелку Толик тщательно мыл, а те, что ставились на дедовские и фазанские столы ещё и сушил полотенцем. Услышав крики "Рабоооочий", Толик рыбкой выпрыгивал из окна хлеборезки, всякий раз успевая сгруппироваться перед приземлением. Тарелки на его голове били редко. Зато его самого били часто, хотя и не чаще, чем других молодых. За то, что в супе у кого-то оказалось недостаточно мяса, или кусок масла имел неправильную геометрию - повод находился всегда. Вопрос был не в том, будут ли его сегодня наказывать. Вопрос был в том, кто. И как. Интуицией шахматиста Толик быстро понял, что среди старослужащих была элитная группа, пренебрегать пожеланиями, замечаниями и вообще как-то нарушать душевный покой которой было просто нельзя.

А вот Лёшка Губин, приехавший вместе с Толиком из учебки, врубился не сразу. Сумрачный кавказец по имени Ваха дал ему постирать "х/б", летнюю форму, а тот то ли не захотел, то ли не успел. Вечером молодые воины были построены в казарме. На кровати лежал Губин. Четыре фазана держали его за руки и ноги. Один из фазанов, Моженков, красивый одессит с погонялом Модный, подошел к Губину, стянул с него штаны и заставил одного из духов привязать к Губинскому члену тяжёлый армейский тапочек, затянув петлю вокруг яиц. Губин визжал и дергался, но его держали крепко. Модный, купаясь в благосклонном взгляде Вахи, подёргал за тапочек, убедился, что привязан он крепко и приказал каждому из молодых пинать по тапочку, свешивавшемуся в проходе. "Шоб знал, как кидать через хуй дедушку Совесткой армии", - пояснил Модный. Молодые выстроились в очередь. Тапочек, раз за разом, взлетал к потолку. С кровати доносились хриплые визги, будто скрипели заржавевшие петли. Толику вспомнилась песня про крылатые качели.

В целом, армейские будни трудно было назвать скучными. Как и ночи. Кроме классики - вождения под кроватями и приседаний с табуретками на вытянутых руках - архитектурные особенности казармы делали возможным еще одно массовое и зрелищное развлечение. По команде "на стропу, суки" молодые прыгали со второго яруса кроватей на длинные поперечные балки под потолком. Снизу вид был очень забавным. Молодые висели гроздьями, покачиваясь, как гиббоны. По мере того, как их руки уставали, висящие начинали дёргаться и гримасничать. Пока деды и дембеля пили вино и общались, фазаны наблюдали снизу за подвешенным молодым контингентом, время от времени выборочно ударяя висящих по лодыжкам и пяткам длинными палками, которыми по утрам духи наводили кантики на одеялах. Тех, кто не выдерживал и падал, загибали раком и били табуретками по заднице. Жопы от этого сначала делались твёрдыми, как камень, а потом самым натуральным образом чернели. Толик видел несколько таких жоп в бане, и от этого зрелища его цепкость и выносливость на стропе утроились.

Когда через год службы Толик стал фазаном, смог ослабить ремень и расстегнуть крючок на воротнике, оказалось, что ужасы только начинаются. Мытарства молодых не шли ни в какое сравнение с судьбой, ожидавшей солдат второго года, которые оказывались неспособны утверждать свой авторитет, или, говоря по-военному, ебать молодых. Одному такому неспособному - косоглазому радисту Торопко - было запрещено появляться в столовой и казарме. Питался Торопко на свинарнике, вытаскивая из помоев зачерствевшие горбушки. Спал он на полу, под своим радиоприёмником. Несмотря на уединённую жизнь, Торопко был ежедневно избиваем всеми - от дембелей до духов, без отрыва от боевого дежурства.

Особенно запомнился Толику случай с Лутошкиным. Модный, ставший к тому времени одним из элитных дедов, сказал Лутошкину, чтобы тот припахал молодого начистить ему сапоги. Молодой боец - здоровенный молдаванин, не уяснивший еще политику партии - у всех на глазах одним ударом сбил Лутошкина с ног. Фазаны, в том числе и Толик, готовы были броситься на молдаванина, но Модный сказал всем ждать и смотреть. Лутошкин предпринял несколько попыток наказать дерзкого, но каждый раз оказывался на полу. Нос и губы его были расквашены, два зуба выбиты. После шестой попытки из глаз Лутошкина полились слезы.

"Теперь можно", - сказал Модный. Человек семь фазанов налетели на молдаванина, не без труда повалили его и долго пинали в лицо, в живот и по яйцам. На утро оказалось, что молдованин не может ни говорить, ни есть, ни стоять прямо. Как мог, он объяснил, что ночью упал с кровати, и его увезли в госпиталь.

А вечером внимание коллектива переключилось на Лутошкина. По распоряжению Модного был объявлен общий сбор в казарме. Лутошкина, как в свое время Губина, бросили на кровать и стащили с него штаны. Правда Лутошкин лежал не вверх лицом, а вниз. Модный достал из тумбочки большой тюбик сапожного крема, вставил его между ягодиц Лутошкина и выдавил все содержимое. Посмотрев на фазанов, Модный посоветовал: "Молодых надо ебать. Если дорожите очком".

Толик очком дорожил. Да и воспоминания о собственной солдатской молодости были свежи. Он бил посуду на головах кухонных рабочих, пробивал фанеру за не вовремя принесённую сигарету, лупил палкой по пяткам висящих на стропе, очень стараясь, чтобы его рвение заметила элита.

Однажды Толика поставили в караул разводящим. Было воскресное утро. В караулку позвонил стоявший на посту Лутошкин и сказал, что Модного у забора ждёт какая-то девка. Толик передал информацию по адресу. Через несколько минут с поста послышалась короткая очередь, потом еще одна. Потом одиночный выстрел. Толик позвонил на пост. Часовой трубку не взял. Толик бросился будить начальника караула. Прапор, употребивший накануне в одно лицо трёхлитровую банку вина, проснуться не смог. Схватив автомат, Толик побежал на пост.

Модный лежал между двумя рядами боксов, лицом вниз. Штаны были спущены. На земле, под развороченной в черные клочья промежностью, разливалась, увеличиваясь на глазах, бордовая лужа. "Не уберёг очко-то всё-таки" - мелькнула в голове Толика странная мысль, и тут же исчезла, вытесненная скользкой льдиной страха.

Толик упал на землю, в липкую лужу, спрятался за Модного, как за бруствер, зажмурился и крикнул:
- Лутошкин! Виталя! Не стреляй! Пожалуйста! Пожалуйста, не стреляй!!

Никто не ответил. Толик лежал по середине абсолютно открытой площадки, каждой клеткой мозга понимая, что его жизнь и смерть были на милости человека, которому уже нечего терять. Через несколько минут Толик решился открыть один глаз. Затем второй. Потом он осторожно осмотрелся. Из-за дальнего ряда гаражей, возле самого забора, выглядывали ноги в сапогах. Туловище и голова были за боксами. Толик вспомнил про последний - одиночный - выстрел и почувствовал облегчение. Тем не менее, подходить к сапогам, и вообще вставать он не стал, а начал быстро отползать назад, таща за собой по асфальту широкий бурый шлейф.
Больше Толик никого не трогал, до самого дембеля.

Гражданская жизнь вскоре тоже наполнилась страхами. Население города вдруг стало проявлять поразительные способности к бандитизму, и чем дальше, тем больше. С каждым годом жизнь становилась всё страшнее. Толик перестал смотреть новости, чтобы не слышать об изуродованных трупах, отрезанных головах и прочих приметах времени. Дважды Толика грабили. Оба раза Толик, не пикнув, отдал бумажник. Потом Толику было стыдно.
"Ну, почему я так их боюсь?" - думал Толик. - "Высоты вот не боюсь. И скорости. И бродячих собак. И боли, самой по себе, тоже. А вот ублюдков этих боюсь..." И Толик тяжело вздыхал.

Недавно Толик был на десятилетии окончания школы. Бывший неформальный лидер Бортников, ставший большим человеком в милиции, выпив, обнял Толика за шею и поделился мудростью:
- Вот ты, Толян, шахматист. Дебюты там, гамбиты, комбинации на десять ходов вперед. А на хуй они, твои гамбиты, в нашей-то жизни? Жизнь - она простая, как бадминтон. Летит на тебя этот, ну в общем, хуйня такая пластмассовая с перьями. Если будешь думать "Откуда летит? Куда летит? Зачем летит?" проебёшь все на свете, а то ещё и в еблет получишь. Тут думать не надо. Тут ебашить надо со всей дури по хуйне этой. Понял, дурашка?"
- Понял, - вежливо сказал Толик.
В общем, было весело. Рожкин на встречу не пришел.

Толик стал ходить на карате-шотокан, больше года ходил, и у него неплохо получалось. Ещё он купил себе газовый пистолет. В третий раз его ограбили, когда он шёл вечером с женой. Забрали и деньги, и пистолет. Толик не сопротивлялся. Стоило ему увидеть в глазах нападавшего выражение тяжёлой, злой воли, как ноги его каменели, по кишкам разливался холод и тело начинала бить крупная дрожь.
Потом Толик случайно услышал, как жена Оксана рассказывала об этом происшествии подруге по телефону:
- А что Толик? Ну, что он мог сделать?Он же у меня того, трусоват.
В голосе супруги слышалась нежность.
Толик купил новый пистолет, но на карате ходить перестал.

И вот сейчас, по дороге на почту, Толику снова было страшно. И случай-то был какой-то обидно классический, как в анекдоте. Несколько дней назад Толик ехал с Оксаной на доставшейся от отца "копейке". Остановились перед светофором. Когда загорелся зелёный и Толик тронулся с места, видавшая различные виды "Ауди", не дождавшись стрелки, вдруг вывернула со встречной полосы прямо перед ним. "Копейка", проскользив по февральскому льду, въехала иномарке в правый бок. Из "Ауди" выскочили двое крепких парней в одинаковых норковых шапках-формовках. Для начала дав Толику в торец, парни сообщили ему, что он попал на бабки.

- Да я же на зелёный ехал, по правилам, мое же преимущество, - начал было Толик.
- Да ты охуел! Какое преимущество, лошара? - заржал один из парней. - Перед нами? У тебя? Поехали квартиру смотреть.
- Да нет у меня квартиры, - врал Толик. - Снимаем мы.
- Пиздишь, - сказал браток. -Ладно, даю тебе три дня, в субботу принесёшь десять штук зеленых. А не принесёшь, мы тебя найдем. Номер твой я записал. Из под земли достанем.

Сумма была несуразно огромная. Но спорить почему-то не хотелось.
Дома у Толика с Оксаной было около пяти тысяч долларов, накопленных за несколько лет. Еще три Толик занял у знакомых. Последние две тысячи согласился одолжить родственник, живший в Сургуте. Почтовым переводом и, конечно, в рублях.

Когда очередь дошла до Толика, выяснилось, что крупные купюры на почте кончились. Кассирша вывалила перед Толиком кучу сторублевых пачек. Толик нецензурно обругал инфляцию, Егора Гайдара и самого себя за то, что не взял сумку, и стал распихивать деньги по карманам. Оставшиеся пачки Толик сложил за пазуху. Их было так много, что ему пришлось придерживать куртку снизу обеими руками.

Толик шагнул обратно в метель и побрел, пригибаясь от ветра, через пустую площадь. Вернее, почти пустую. На встречу Толику двигались несколько фигур в широких штанах и вязаных шапочках. Если бы Толик увидел такую группу вечером на улице, он обязательно постарался бы убраться с их дороги. Но сейчас, днём, посреди огромной площади, с пачками денег в кармане и за пазухой, ни свернуть, не убежать он не мог. Толик шел вперёд, повторяя, как заклинание, "только бы не доебались, только бы не доебались".

- Эй, черт, закурить дай! - интонация была капризно-вопросительная, почти детская, как у них всех. Не говорят - канючат.
- Извините, не курю, - пробормотал Толик и попытался пройти мимо.
- Стоять! - приказала одна из фигур. Вместо лица у нее была большая круглая миска.
- Ты чё это, лошара, беременный, что ли? - заржала вторая миска. - Хули за пузо держишься? Просраться не можешь? Так мы поможем!

С этими словами парень отвесил Толику пинка. К радости собеседников, Толик начал терять равновесие, затанцевал, перебирая ногами по льду и в конце концов упал на четвереньки, чувствуя, как ноет сломанный в детстве копчик. Из-за пазухи на снег посыпались пачки денег.

- Ни хуя себе! Пацаны, да он гружёный! А ну, чертила, скинь бабла на общак, не в падлу.
"Ишь как обосновал, по понятиям", - подумал Толик. - "Помоги, мол, чувак, правильным пацанам, которые не верят, не боятся и, главное, не просят".

Собеседники поставили Толика на ноги и начали вытаскивать из его куртки и карманов пачку за пачкой.
- Пожалуйста, ребята, не надо! Мне эти деньги очень нужны. Это маме на операцию. Честное слово! Ну, пожалуйста, ребята! - умолял Толик.
Ребята весело смеялись.
Толик сунул руки в карманы, пытаясь удержать последние пачки. Вместо бумаги правая ладонь схватилась за гладкое и холодное.
- Отойдите! У меня пистолет есть! - сказал Толик и сам понял, насколько неубедительно звучал его голос.
- Да пошел ты на хуй, чмырь! - сказала ближайшая к Толику миска и замахнулась.
Не дожидаясь удара, Толик выбросил правую руку вперед, к голове молодого человека, и нажал на спуск.

Выстрела Толик не слышал. Он, как заворожённый, смотрел в глаза парня, в которых злая воля вдруг превратилась в ужас, такой кромешный, тотальный ужас, какой самому Толику не приходилось испытывать никогда. Через секунду ужас провалился в воронки расширившихся зрачков.

Молодой человек в широких штанах и шапочке рухнул на снег. Толик заглянул ему в лицо и спросил: "Ну что, всосал?" Вопрос, как в детстве, остался риторическим. Когда Толик наконец огляделся по сторонам, никого вокруг не было. Где-то на самом краю площади, семенили, кутаясь в воротники, несколько прохожих.

Минут десять Толик так и стоял, на ветру, с пистолетом в руке, над телом убитого им человека, посреди разбросанных повсюду пачек денег, не думая ни о чём. Потом он почувствовал, что замерзает. Толик сунул пистолет в карман, и, встав на четвереньки, собрал деньги. Метрах в тридцати хлопала на ветру дверца телефонной будки. Негнущимися пальцами Толик набрал номер.

- Капитана Бортникова будьте добры.... Гриша, привет, это я, Толя Ельшин, одноклассник. Слушай, я, кажется, человека убил, случайно... Из пистолета газового, в ухо...
Толик приготовился подробно объяснять обстоятельства происшедшего, но голос на другом конце линии просто спросил:
- Где?
- У Дворца спорта.
- Не мой район...
- А что мне делать-то? Он там лежит...
После минутного молчания, голос Бортникова спросил:
- Свидетели были?
- Были, дружки его, гопники. Они убежали.
Бортников покашлял в трубку и тихо сказал.
- Ты вот что, Толян, иди домой. Пистолет можешь выбросить, на всякий случай, но не обязательно. Искать тебя не будут. На хуй ты кому нужен. Главное, сам не проговорись. И забудь, что мне звонил. Я тоже забуду.
- Спасибо, - сказал Толик.
- Чем могу. Кстати, Толян,ты не знаешь, где теперь Рожкин?
- Не знаю. А зачем тебе?
- Да так...

Дома Толика встретила красная от слёз и беспокойства жена.
- Ну, как? Отдал?
- Нет.
- Как это нет?
- А так. Перебьются, уроды. Они были виноваты, а не я.
- Так они же найдут нас, квартиру отнимут, покалечат, убьют к чёртовой матери! - запричитала было Оскана и вдруг замолкла под взглядом мужа.
- Вот когда найдут, тогда и будем бояться, а пока не будем. Иначе слишком страшно получается. А я, как ты знаешь, трусоват.

В дверь позвонили. Жена застыла, прижав ладони к лицу. Толик сунул молоток для отбивки мяса в карман трико и вышел в прихожую.

На пороге с клетчатой доской под мышкой стоял сосед Женька.
- Здорово, Толик. Ну чё, в шахматишки? Суббота всё-таки.
Толик поморщился.
- Да ну их в пизду, эти шахматы. Скажи, Женька, ты в бадминтон играешь?

© Бабука