Олесей никто не называл, даже дочь. Звали, как и всех мерзких старух, по батюшке - Егоровна. У старухи Егоровны не было ног - у нее были глаза: жадные мутные катарактные бельма, из которых тусклой, но уверенной струйкой сочилась злость.
Комната Егоровны выходила окнами на солнечную сторону, где сейчас провозглашали жизнь сирень, пищащая птичья мелюзга, жирные шмели в пыльце и совокупляющиеся собаки. Эта агитка лета не волновала летаргическую душу Егоровны сквозь окна - они были, что и глаза хозяйки: нерасклеенные с зимы, ушлепанные всеми штампами вселенской неряшливости, полуслепые, осьмушкузрячие.
Егоровна, просыпаясь, ссала в утку, старательно откашливала из легких загустевшую за ночь мокроту и звала: "Лидка, еб твою мать, мамку кормить пора, блядь!" Лидка, по паспорту Лидия Семеновна Дворкина, темным пятном привычно выныривала откуда-то с периферии зрения и начинала тыкать теплой чайной ложечкой в рот Егоровны, справляясь о ее самочувствии, сновидениях, желаниях.
- С добрым утром, мама. Как спалось? - эту фразу "мама" пропускала мимо ушей, накапливая вместе с кашей в утлом своем старушечьем нутре подлость.
- Мам, ты меня слышишь? Ничего не болит? - старуха на это кряхтела и мотала головой, поддерживая обратную связь.
- Может надо чего?
Егоровна шамкала губами, судорожно сглатывала, приподымалась как крест голгофский над грудой подушек и резко тявкала:
- Хуя надо молодого, чтобы старую ебал! - и граблей костлявой по тарелке. - Пиздуй нахуй, сука ебучая! - и хохотала, и бздела, и ссалась тут уж от души.
Лида не верила в бесов - одна знакомая советовал прогнать в Лавре: "Свезли, и как рукой сняло", - она была материалист, химик-технолог, мать двух девочек-близняшек и жена своему третьему мужу, а потому не верила и в бога, ангелов и чудеса. Она верила в болезнь - в болезнь, которую нельзя вылечить, а лишь можно прекратить. Но как прекратить: задушить, отравить, зарезать - а это все ой-ой-ой криминал и достоевщина в душе - не знала.
Случай пришел сам: встревоженной канарейкой три коротких звонка, три длинных и увесистый удар ногой. Лида, запахивая халат, открыла. На пороге стоял низкий, щуплый, но уверенно перпендикулярный плоскости половичка мужчина - без особых примет, если не считать таковыми их отсутствие. "Дворкина?" - и, не дожидаясь ответа, маленький этот мужичок зашел большим казенным человеком в заспанную прихожую, которой тут же стало мало для "проникновенной беседы".
Сан Саныч жадно глотал сушки, чая почти не пил, при этом умудрялся не давиться и очень складно рассказывать.
- ...Лидьсменна, этош дажиш не убийство - это умерщвление! Понимаете в чем разница? Так вот я объясню! Убить - значит отнять жизнь, а умертвить - значит ... Что значит, понимаете меня? Значит подарить смерть! - пафосно окончил фразу Сан Саныч и стал мизинцем выковыривать хлебную кашицу из-за правой верхней восьмерки.
- Но есть же всякие бомжи там, убийцы. Я просто понять не могу...
- А и н-не ммм-нано. М-не н-нано анинать. Ммдя, - Сан Саныч вынул мизинец изо рта, убедился в отсутствии следов сушки и продолжил. - Если предлагают, значит надо так. Для страны надо. Да я вам и не эксперимент предлагаю, уж поверьте мне, эксперименты на ком надо уже поставлены. Речь идет о прецеденте. Среди гражданского, ткскзать, населения. Бомж же - частность, из бомжа норму не сделаешь. Ну, так что, согласны?
Лида неуверенно кивнула, на что гость звонко хлопнул по ляжкам, подскочил и, вынув что-то завернутое в шуршащий целлофан из внутреннего кармана пиджака, протянул это что-то хозяйке.
- Разведете на стаканчик и проследите, чтобы выпила. И сразу звоните... Там жиш вон и телефончик имеется. Можете особо не спешить, соберитесь с духом, ткскзать. Ну, не буду вас больше отвлекать, Лидьсменна, любезно благодарю за чай, прощайте.
- Вот лекарства, мам. На, запей, - и Лида протянула матери дрожащими руками таблетки и стакан.
- А че руки дрожат, а, Лидка? - принимая стакан, Егоровна почувствовала дрожь в руках дочери. - Небось, отравить хочешь, паскуда, мать, - и выпила, не поморщась, поставила стакан на тумбочку.
- Мам, яичницу будешь?
- Пиздишницу! - да так и замерла, бельма завалились и упали вместе с башкой на сальную наволочку.
Лида не испытала ничего - ни облегчения, ни тоски, ни эха давно уже выдохшейся дочерней любви. Она знала, что это не конец, но и то, что будет дальше, ни пугало ее и не радовало. Только лишь и подумала, что надо звонить. И еще, что это кто-то другой за нее подумал.
- Пиздишнцу, пиздишнцу, пиздишнцу... - через минуту послышался шелестящий клекот из губ Егоровны.
Лида была предупреждена Сан Санычем о возможном возвращении речи у умерщвленной и не испугалась. Когда без неожиданностей - чему пугаться? Она подошла к телефону и не совсем еще унявшимися руками набрала номер - он лежал перед аппаратом так, как и лежал вчера, так, как она его вчера туда и положила.
- Я все сделала, - не представляясь, сказала Лида воображаемым вчера своим голосом.
- Да, спасибо, скоро будем, - не осведомившись о том, кто звонит, сказали на том конце линии так, точно так, как и было уже.
Лида села в кресло и, ужасаясь кристальной четкости в соответствии факта чаяньям, беззвучно и эталонно зарыдала в ладони.
Егоровна теперь видела хорошо пиздишнцей, отчего и сдавливала ее конвульсивно культями ног в частых приступах необъяснимой радости. Радость ей тоже вживили - должно же быть у трупа хоть что-то разумное, доброе, вечное?
Слонохуй