Непреодолимая сила

Манохин оказался в патовой ситуации сам, никто ему не был виноват, сам-сам, без ансамбля. Нелогично орать на начальство, мог бы и перетерпеть. В конце концов, он всегда знал, что жена ему изменяет, так чего было обзывать начальника похотливым старым уродом, чай не чужие ж люди стали. Впрочем, прошлого не вернуть, жену так и так давно было пора бросать, сколько ж можно рогами балконы сбивать, стыдно и мерзко. В общем, вышло так, что Манохин Игорь Евгеньич, семидесятого года рождения, русский, не был, не привлекался, не состоял, утром третьего мая текущего года побросал вещи в старый студенческий рюкзак, крикнул в сторону спальни "Спи теперь с кем хочешь, официально разрешаю!", хлобыстнул дверью и вышел из собственной квартиры вон.

- Ты, Игорь, охолонись, - сказал ему самый лепший его друг, Сашка Мызгин, - посиди месяц в деревне, выдохни, успокойся, а там и приезжай с новыми силами. Ничего, ты еще женишься на молодухе с приданым!
- Иди ты, - поежился Манохин, - хватит мне женитьб, достаточно одной таблетки, все, баста.
Сашка протянул ему старый ключ на грязной веревочке, Манохин принял его, поморщился и сообщил - "Все у тебя, Мызгин, какое-то замызганное!".

- Этой шутке двадцать лет, не смешно, - пожал плечами Сашка. - И вот еще что: в том доме сто лет никто не жил, но в нем все для жизни есть. И печка, и баня, и колодец, и скарб деревенский - как раз подходящая нора, чтобы отдуплиться и подумать о душе. Приедешь - зайди в деревенский лабаз, там тетя Марина, она за избой приглядывает, скажи ей, что ты от меня и что поживешь в старом доме, я ей звонил, она в курсе. И не пей, советую. О собственной судьбе надо думать насухую!
- Да ну тебя, трезвенник! - упрямо мотнул головой Манохин.

Деревня была не деревня, а так - пятнадцать дворов со старухами. Кабы не дачники, приезжающие летом, давно бы накрылась эта деревня, а так хоть и вросла немного в землю старыми домами, но производила впечатление живого организма: куры возились в пыли у заборов, нет-нет да взмукивала чья-то корова, ей откликались грустным "мууу" товарки с других дворов, у кого-то орало радио - жизнь, чего.
- Да, Александр Ильич про вас сказал, - покивала головой продавщица тетя Марина, дородная дама лет шестидесяти, - поживите, отдохните, у нас воздух и спится прекрасно. Молоко будете покупать? Я за трехлитровую банку сто рублей беру, только тару не держите, сразу в свою куда переливайте. Молоко утром развозит мой внук, Димка. Часам к семи - не рано вам?
Манохин, равнодушный к молоку чуть более, чем полностью, к тому же твердо убежденный, что семь утра - это адски рано для человека, приехавшего отдохнуть, отчего-то согласился на все предложения тети Марины и в легком замешательстве покинул магазинчик. "Нет бы самогону попросить, что ли, - усмехнулся он про себя, - а я вон чего - три литра молока да в семь утра, так и чувствую, как лоб под нимбом зачесался".

Дом оказался вполне себе пригодной избою, вовсе не запущенной и без нежилого духа. Толкнув калитку, Манохин зашел во двор. Деревянные "тротуары" были ладно подогнаны, из клумбы, обложенной кирпичом, приветливо подмигивали анютины глазки, крыльцо дома, покрашенное темно-коричневой краской, масляно блестело на солнце.
- Благодать! - оценил Манохин, оставил кроссовки на крыльце и вошел внутрь дома. Кухня да две смежных комнаты, в спальне - свежезастеленная кровать с уймой разнокалиберных подушек, трогательный телевизор "Рубин", тюлевые занавески - ну прям кино из старой жизни, "Три тополя на Плющихе", только вот тетя Марина не похожа на Доронину, а так - ничего, вполне ничего, жить можно. Баней, как выяснил Манохин, тоже регулярно пользовались: об этом ему сообщили свежие веники в предбаннике, заботливо развешанные по стенам, вода в бачках, чистые тазы, горкой стоящие на потемневшем деревянном полке, полотенца на дверном крючке - все чинно-благородно, все по-хозяйски.

За домом, смотревшим на мир вымытыми окнами с цветочными горшками на внутренних подоконниках, был еще один заборчик с калиткой, которая вела в небольшой огород. Смородина-малина, парочка молодых вишен, несколько грядок с огурцами да кабачками, редиской, луком, укропом, три морковных грядки в тени дома, немного картошки, большая железная бочка с нагретой солнцем водой, на бочке - видавший виды мятый медный ковш с длинной загнутой ручкой.
- И на могилу приноси мне хризанте-е-емы! - отчего-то пропел Манохин старую песню из раннего детства. Дальше этого слов он не помнил, потому строчку про хризантемы на могиле морковь с кабачками прослушали раз пять, пока Манохин не соскучился от однообразия и не покинул огородик, весьма довольный собственным вокалом.
До вечера новый селянин сходил на речку, пообщался с интеллигентным рыбаком из числа пожилых дачников, представившимся Рустамом Абдуманатовичем. Раз на пятый Манохин сумел правильно выговорить отчество нового знакомого, за что получил обещание "дам вам свою удочку, приходите, зорьку посидим, в четыре утра самое оно!".

- Отлично! - сказал Манохин телевизору "Рубин", вернувшись с речки. - В три - завтрак, в четыре - на рыбалку, а там и молоко к семи подвезут, ну прям назад к природе. Осталось чем-то с двенадцати до трех себя занять, чтоб не уснуть, а отсыпаться уже днем буду, как все нормальные пейзане. Начинаем, Игоречек, новую жизнь. Чистую-шелковистую, безо всяких блудливых жен. Хм. Чего б тут почитать, что ли?
"Чего б почитать" нашлось, конечно же, на небольшом и весьма пыльном чердаке. Штук тридцать старых "Подвигов" - елки-палки, раритет, преданья старины глубокой, библиотека приключений издательства "Молодая гвардия", тыща девятьсот шестьдесят восьмой - семьдесят девятый, московские букинисты изгрызли бы себе все локти, обалдеть! Манохин схватил три тома, пролистал - Аксенов, Айтматов, Астафьев, три "А" - пойдет! Обняв новообретенную литературу, он спустился с чердака по шаткой лестнице, лег на диван в "большой комнате", закинул ноги на диванный валик - и погрузился в чтение.

В половине двенадцатого заверещал мобильник. Игорь очнулся, осознал, что отлежал ногу, кряхтя и ойкая добрался до трубки, откуда немедленно затараторил Сашка.
- Ты приехал, устроился? А чего не звонишь, а? Пьяный уже валяешься вовсю?! Я теть Марине звонил, она сказала, чтоб ты завтра с утра шел гулять или в садике гамак повесь да лежи, она убираться придет, понял? - скороговоркой выпулил Мызгин. - Гамак на чердаке, где - не знаю, сам ищи.
- На фига тут убираться, тут и так все чисто, - удивился Игорь.
- Да ладно? - в свою очередь удивился Сашка. - Она сказала, что все, поди, в пыли и паутине, давно не убиралась, говорит.
Манохин непонимающе оглянулся на комнату.
- Да нет, она что-то путает, - сказал он, - все правда прибрано и вымыто. Может, у нее склероз, убралась да забыла?
- Может, - с сомнением ответил Сашка. - Ну ладно, сам ей скажешь, что не надо, она завтра утром забежит. Или хочешь я тебе ее номер мобильника дам? Пригодится, тебе там месяц куковать, мало ли.
- Я ей записку оставлю, - пообещал Манохин, - меня утром не будет, я на рыбалку пойду.
- Ого! - удивился Мызгин. - Я смотрю, ты быстро освоился, полдня не прошло, а уже рыбалка, надо же. Этак ты у нас быстро вернешься в строй, зря я волновался, получается.
- Я тебе чего, красна девица, чтоб за меня волноваться? В порядке все, не парься, - отрезал Манохин и нажал "отбой", облегченно выдохнув.

- Не мужик - наседка заполошная, - объяснил Манохин пространству. Пространство скрипнуло дверью старого шкафа, стоящего напротив дивана. Шкаф, кстати, тоже был "из раньших времен", огромный, до потолка, с помутневшим зеркалом, вставленным в среднюю дверь, с вычурными виньетками по антресолям, этакое воплощение достатка и стабильности, не то что в нынешнее стремительно-ерундовое время - и мебель какая-то одноразовая, и стиль жизни какой-то невнятный, да и стилем его называть не стоит, не стиль это - мельтешение, дурость, гонка, ничего конструктивного, сплошной деструктив. Игорь вышел во двор, присел на крылечко, закурил и с удовольствием втянул в себя дым. Даже привычный "Парламент" изменил тут свой вкус, не место, а какая-то фабрика новых впечатлений. В Москве каждая затяжка имела в качестве послевкусия некую торопливость и невнятность, здесь же дым мягко обволакивал легкие и сам процесс курения становился этаким чувственным моментом бытия, почти сексуальным, что ли. Игорь поднялся, с удовольствием потянулся, хрустнул шейными позвонками, повертев головой, и пошел обратно в дом, на диван, читать. Лег, накинул на ноги старенькое покрывало, взял книжку - и тут настенные ходики тихонько брякнули, знаменуя полночь.

Дверь шкафа медленно заскрипела, не так напевно, как совсем недавно, а так, будто заломило больной зуб и кто-то переложил эти ощущения на музыку дверного скрипа. Игорь поднял голову от подушки - и во рту у него мгновенно пересохло. За дверцей шкафа кто-то был. Не отрывая глаз от дверцы, Манохин спустил ноги на пол. Деревянно, как не свои. Вперившись в шкаф, Манохин пытался заставить того, кто ну вот точно был за дверцей, не заходить в комнату, нет, нет.

Но демонический взор перепуганного Манохина не оказал на шкаф ровно никакого влияния. Дверца подалась вперед, ходики на стене обреченно уронили стрелки вниз циферблата, на чердаке что-то ухнуло, с противным комариным звоном лопнула лампочка под потолком, округа погналась за выпадающим из реальности сознанием Манохина долгим собачьим лаем - и на дощатый пол манохинского временного пристанища из недр шкафа вышла немолодая седая женщина с длинными распущенными волосами.
- Зябко, - сказала она бархатным голосом, обхватив себя за плечи.
- Что?! - нутряным хрипом каркнул Манохин и, враз осев, тихо сполз с дивана на пол, погрузившись в мгновенный потрясенный обморок, черный, но облегчающий.

Я обещала вам страшную историю, но она оказалась длиннее, чем я думала. История имела место быть в реале, персонажи изменены до полного изумления, на той неделе продолжу, с вашего позволения.
Продолжение следует...

© Евгения Просветова