Точка джа

Есть, есть у нас с ней свой раскалённый июльский денёк, куда ныряю нет-нет, где я беспощадно молодой и пьяный, в нелепой сетчатой шляпе и широких плечах, а она вся в шлёпанцах и тонком ситцевом халате, под которым то, что мне нужно остро, до онемения скул. Там, в том дне, воздух дрожит над крышами и пахнет горячей травой, оплавленным битумом, жаркой дорожной пылью. И слышишь, как в истоме млеют сверчки, бессильно развалясь кверху пузом. Там лето подогревает страсть, разгоняя по жилам мутноватый шнапс, разбавленный на треть из крана, с кусочком льда, с прохладным ломтиком сала. Молодая кровь, обвисшие на коленках треники, тапки, хмельной оскал в моём перекошенном хамоватом лице. Там на даче только двое.

Всё возникло в один щелчок пальцев, - вот так, - стоило ей лишь мелькнуть за забором с какой-то пошлой поливалкой. Она поливала огород. Я шёл мимо, переполненный до краёв. Стало вдруг тесно внутри себя. Я трещал от любви.

- У меня день рождения, Галка. Давай по пять капель.

- Што, не видишь? Я занята. - А у самой пола халата продуманно-небрежно в сторону, и вот она коленка, чуть выше, и ещё слегка, и грязное декольте на две пуговички минус, и - мой бедный вспененный мозг, мама.

- Ну, не выёбуйся, - заскулил я, обвис на заборе и по-собачьи опустил морду на лапы, - мы же тока туда и обратно. Полчаса. Туда - и обратно.

- Чо? - Повела бровью, тут же подавила мимолётное удивление. - Ладно. Но только без глупостей, поэл? - Ах, этот бес глупостей. Что мы без него?

- Да ну. Штоп меня убили. - И бегом домой; Как, вот так легко повелась? Как я посмел? А почему бы нет, ведь в крови уже граммов триста и я быстрее-легче паров ртути, она просто внесёт меня в самый конец списка.

Конец, с писка... Конец с пис..ка... Когда тебе двадцать, все слова заточены под одно, один запах, один мотив. Как у того солдата, у которого встаёт при мысли о кирпиче. Ты гладишь кирпич и нежные прикосновения к бездушной шероховатости напоминают о женщине, узоры на кончиках твоих пальцев повторяют её линии, изгибы тела, - ты думаешь, что вот так бы мог трогать и её губы, все её губы, а время предательски мимо, драгоценные секунды уходят. Глядишь на утюг и видишь прямую связь. Конечно, утюжить, конечно туда-сюда.

Все слова и предметы, так или иначе, пахнут женщиной. Практически все. Да что там, моя голова всё ещё пахнет женщиной, я влажен от родовой слизи, меня беснуют все эти запахи, эта пуповина на горле, бирка на пальце ноги.

Бабы, дайте дышать.
Конечно, она пришла. И, разумеется, были глупости. Швырнув теперь уже ненужную поливалку, Галка кинулась мыть ноги, подмыть тело. Я видел картину на стене, под прикрытыми веками - вот заходит в летний душ, скидывает к ногам пропотевший ситец, завидовал рукам, что с куском мыла бродили по тайным впадинам, с небрежной поспешностью, не отдавая отчёт, подставляясь струе воды. Мокрые тяжёлые пряди с плеч, фыркая, отплёвываясь. Наспех полотенцем. Нежданная радость. Не забыть себя обдать дезиком - женщина до мозга костей. Быстро брасматиком тени, веки, губы. Тушь, подмышки, чистые трусики. Оскалила зубы на зеркальце, провела языком - блестящая эмаль, природная свежесть.

Постучалась через пятнадцать минут. Я ощущал себя женихом, взволнованным, трезвеющим от страха перед брачной ночью, пьянеющим от липкой мысли - сейчас, это сейчас, с минуты на минуту. С прямой спиной сидел я напротив двери. Она вошла, улыбаясь уголком рта, с настороженной тенью в лице огляделась; ЭТО будет здесь?! С порога стрельнула глазками в угол, на кровать. Оценила. Прикинула. Налил ей штрафную. Она тяпнула, сочно загрызла помидором. По щеке брызнула и потекла алая томатная сперма с семенами.

- Постой-ка, - я придвинулся и деликатно слизнул, ещё раз.

И понеслась.

- Подожди. Но у меня эти дни... - Она отстранилась и испытующе пошарила во мне глазами.

- Ну и отлично, - я упирался ей в голый пупок деревянным блондинчиком. - А у меня вот эти.

- Но кровать запачкаем?... - Она не договорила. Мы дружно бросились пачкать кровать. И так, и так. Старая железная сетка хрипло запела, одна ножка ритмично била копытом в деревянный пол. В душном дачном домике не хватало дышать, я заливал Галку пОтом, она стала скользкой, как большая мягкая рыба. Я отчалил от берега на молочно-белом ките.

- Уффф.. - Губы расплывались в безобразной похотливой ухмылке, круглое лицо то горело подо мной бурячным отливом, то нависало сверху, отдавая мне мой пот, смешивая со своим; запах дезика, пыль и мухи, и кровать резво брыкалась ножками, и сетка прогибалась до пола по полной амплитуде, и чуть головой не в потолок - это был отличный заезд - а у нас ещё самогон, вот он, рядом на растрескавшейся табуретке, на газетке, где заглавные буквы "Соц...", в тёмной бутылке из-под пива ватерлиния чуть ниже половины, в горлышке торчит пробка из той же газеты, похожая на ружейный пыж, две стопки, хищно укушенный помидор, пыльный огурец с крупинками земли. Изуродованные зубцы чеснока.

Временами она переходила в аллюр и мчалась на мне, стелилась низом, умело и гибко двигая тазовым дном, будто тщательно вытирала мохнаткой седло. Груди мощно качались над моим лицом, обдавая жаром, тяжело нависая угрозой. Ты попал в серьёзный переплёт, пацан. Живым не уйти. Тучная щедрая на плоть амазонка. Блондинчик гулял по её внутренней монголии направо и налево, слепым щенком тыкался в матку, постукивал по почкам, рискуя выбить из девки залежалые камни с песком. Она двигалась так, будто хотела познакомить его со всеми потаёнными уголками. Вводила туда, уводила обратно - как и было обещано, хазяйка медной норы.

То застывала, подпрыгивая на месте, подкатывала глаза, помогала себе языком, осторожно двигалась на ощупь, искала лазейку. Так сапёр щупом обезвреживает минное поле - на карту поставлена жизнь. Музыкант подбирает аккорды, - и зал застыл, не дыша. Она исполняла на моём блондине, - виолончель, нанизанная на смычок.

Наконец, она нашла именно его. Цветочек маленькый.

- Войвойвойвойво-ой.... - Галка изогнулась, вытянув губы трубочкой. К потолку полетела длинная нота, вспугнула большую зелёную муху. Та с гудением снялась с потолка, исполнила круг и с разгону влепилась головой в стекло. Умерла с облегчением, прикипев крыльями к подоконнику. Галка откинулась, опёрлась рукой мне на колено. Мой буйный конь нашёл самую спелую травку на поляне, и щипал, щипал. Так вот где твоя точка сборки.

Потом мы пили. Смеялись. О чём-то болтали. В общении отличная баба, лёгкая, своя. Она поджала под себя ноги по-турецки, а её задница продолжала свисать с кровати богатыми ломтями. По простыне растеклось бурое пятно, она сидела в его центре. Пышная грудь покоилась на коленях. Сдоба, взбитая и сплюснутая сотнями грубых рук. Травила анекдоты и сама заразительно ржала. Я приник рядом, усмиряя дыхание, набираясь сил, истекая сивушным перегаром.

- Теперь мы как родственники с тобой, - заявила она, - ты ведь давно хотел меня натянуть, разве нет?

- Ну как... в общем да.

- Ну а чо ж тогда? Стеснялся?

- Да нет... На конец боялся поймать. Ты же проблядь.

- Ах ты гад... - Она засмеялась и стукнула меня в плечо. - А сейчас не боишься?

- А я пьяный.

- А у тебя правда день рождения?

- У кого?

- У тебя.

- Что?

- День рождения.

- Ты чо?

- Иди сюда, зараза такая...

Она потянулась и надолго впилась в мой рот губами. Удивительно свежие, мягкие как и грудь, щедрые украинские губы. За окном полдень, а мы как кролики в душной клетке, залитой солнцем. Будний день, кто-то выполняет план, в цехах лязгает железо, по стране растекаются реки чугуна, меркантильные крестьяне выжимают коров досуха, все что-то пилят, режут, мнут руками, пекут хлеб, мчатся по делам, летят в небе чёрт знает куда - в мире стоит невообразимый шум. Всё пропахло трудовым потом. Все корячатся, чтобы срубить баблеца, набить живот, полететь в космос. Поскорее доковылять до пенсии, чтобы сдохнуть в роскоши. И никому не придёт в голову как-то по-другому убить время.

А мы лежим на обочине.

- Ну что, ещё разок? - Лукавые глазки, две гнилые черешни, одной рукой она уже взяла меня под уздечку. А ногой в стремена. Ещё один круг, Стецько.

- Давай....

Потом я купал её. Бог с ним, с Красным Конём, но сейчас у меня слишком мало гуаши, чтобы изобразить, как она вот так раскорячилась над тазиком, а тазик чуть меньше Галки, и солнечный луч бьёт ей прямо туда, в цветочек, а он аленькый до того, что измазан аж весь низ живота, а я стою онемевший перед ней с ведром, я вижу всё, как свою ладонь и не знаю, чего в этом больше: невыносимо прекрасного или уродливого? Блевануть? Или опрокинуть её на спину, на грязный пол, прильнуть и высушить всю её влагу до капли, вылизать языком? У меня подкашивались ноги; бедный я, бедный.

Она с брызгами и смехом принимала в ладони струю воды, подносила их к своей незаживающей ране с обвисшими полусырыми краями. Плавными движениями водила по ним, средним пальчиком туда, чтобы всё чисто, нежная мякоть; её сиреневый зев создаёт магнетизм, всё в комнате приходит в движение, я уже держусь за дверной косяк, чтобы не утянуло. Чем описать эти губы, похожие на вырезку свежей свинины: Кажется сейчас заговорит со мной - "Монэ, я тебя съем". И губами - шлёп, шлёп. Я и сейчас вижу солнце, налитое в бриллиантовых каплях, как дрожат они на спиральках мокрых волос, свисают сосульками. Синеватый язык клитора облизнётся, проведёт по одной губе, по другой - пизда сыто отрыгнёт, последним глотком отправив в небытие мои пятки.

Мне страшно.

Слишком мало красок, чтобы вот эти бёдра с прожилками, растяжками, нависающие молочным тестом складки живота, груди, бескрайние груди, ими можно укрыться, они тают в руках, сквозь пальцы, вон они блестят от пота, от жизни, раскрасневшиеся, бум-бум друг о друга при каждом движении, скользкие, горячие, к ним так тянуться губы, к огромным темноватым лунам сосков в россыпи мелких пупырышек. Эти чудовищные колени, раздвинутые в стороны, - они везде, не развернуться, малиновый маникюр на грязных стопах. Всё мокрое. Мы залили пол. Она подмывалась неторопливо, с ленивой грацией крупной скотины, будто лепила пельмени на кухне, или мыла посуду, с приколами, хохоча, брызгала на меня. Потри мне спинку. Теперь давай я тебя.

Мы мылись вдвоём и, клянусь, чуть не утонули в этом тазике. Мы как родственники. Теперь мы родные.

Если будет надо, приходи, Степан.

Ну, приходил, чо.

А сейчас, когда время слизало пару десятков лет, мы снова чужие. Вот она ступила на тротуар, всё та же. Всё тот же жир, ни больше, не меньше. Как и была. Некоторых ничто не меняет. Чёрный волос-каре. Бесстыжие немигающие глаза, матовые, пьющие свет. Огромный бесформенный рот, в котором побывали километры. И губы, по-прежнему свежие, сочные, влажные, что прямо бы сейчас. Симпатичная щербинка в зубах - кажется, готова расхохотаться в любую секунду, сквозь слёзы и секс, всю свою жизнь.

- Галка, ведь ты же уродина. Вот почему тебя хочется так, что у меня болят яйца?

- Да ну тебя, дурак. - Она легко ткнула меня в плечо кулаком. В нём скрученные в тугой рулон купюры. Налегке, ни кошелька, ни сумки. Чем-то озабочена. Взгляд настороженный, зыркает. Что-то не так с людьми, все давно уже знают. Все знают, Галка.

Люди знают, да у тебя и на лбу написано. Сиськи и жопа выросли очень рано, и губы не по-детски были свежи в тринадцать лет. Скороспелый степной плод. Под этим солнцем много таких. Когда поняла, что мужчины тормозятся на ней, она пожала плечами. Не пропадать же добру. Легко, свободно; её можно было брать за руку, и вести без слов. Слова только мешали. Она не воспринимала длинные тексты из трёх предложений, и цветы. Всё это лишнее. И ещё она не понимала сверстниц; чего так держаться за свои целки? Что вам в них? Ведь это же глупо.

Её трахали все, кому не лень. Она была легендой. Когда я вижу старую суку с вытертой на спине шерстью, мудрыми глазами, опущенным до земли выменем - я вспоминаю Галку. За ней до смерти будут бегать стада кобелей. Кобелям плевать на гибкость, длинные ноги, сексапильность. Им не нужны модели, похожие на велосипед. Их неземные лица, картонная красота. Эти вешалки, случайно ожившие от электричества, от короткого замыкания. Элегантные конструкции из костей. Я ебал как-то одну модель на кладбище - долгая история, - так при всей моей толерантности, где-то на середине пути я остановился и заглянул ей в глаза. В моих она увидела слёзы. Что такое? - удивилась модель. Да ничего, говорю, просто мозоль натёр об твои кости.

У Галки есть ключ к мужикам, а в чём он - хоть убей.

- Прикинь, я дура, - она отвела меня в сторону и взяла за пуговицу. Надо на кого-то немедленно сбросить свой камень. Похмелье и чувство вины. - Мой уехал в командировку. Ну, а я пошла взять пузырь на радостях. Ну, а тут два каких-то красавчика в магазине. Слово за слово - ну, ты меня знаешь. Гляжу - они ведутся. Пошли буханём, ну пошли. Привела их к себе. Дети у матери - Гала гуляет. Короче, выставилась, эти тоже взяли пару пузырей. Ну, туда-сюда, танцы, хуё-моё, по итогу Гала нарезалась. А парни ничо так... - Гала без тени смущения сжато и лаконично описала тройной тулуп, подъём-переворот и сальто-мортале с новыми друзьями. - Всё это я ещё помню. Душу отвела, как говорится. А потом - как вырубило. Утром просыпаюсь - в хате бардак. Башка трещит. Наверное, клофелина подсыпали, точно. Кинулась - золота нет. И куртки мужа, классная такая турецкая, - тоже нет. А он сёдня приезжает вечером. Прикинь? Чо делать? Ну золото я как-нибудь отмажусь, чота придумаю попозже. Он сразу не кинется. А вот курку нет. В шкаф-то заглянет по-любому. Щас пойду искать по рынку. Короче такие дела. Погуляла гыгы. Ладно, Монэ, давай, побегу...

Мораль? Мораль сей басни. Облико аморалес. Русо туристо, ферштейн? Некоторое время я ещё понаблюдал, как подрагивающий воздух плотно обволакивает её массивный корпус, этот плотский массив, бюст, способный напоить роту солдат. Плывущее от меня филе, уверенные гребки руками, тёмные брюки-клёш, напористо пробивающие себе путь. Она не пропадёт и не заблудится здесь, оставь её, улыбнись с лёгкой грустью, и переверни страницу.


© евгений борзенков