ГОРОД, УЛИЦА, ДОМ И КВАРТИРА

Ему показалось, что она похожа на провинциальную школьную учительницу литературы, которая вдобавок пишет стихи, и тайком, под псевдонимом, посылает в их столичный журнал, и потом, умирая от сердцебиения, открывает почтовый ящик - но увы, увы, увы...
Провинциальная? Смешно. Потому что городок, где он сейчас оказался, был ну просто провинциальней некуда. Однако девушка - ну, скажем так, молодая дама - была еще более провинциальна, периферийна, черт знает, что - но это было видно. Возможно, она была деревенской учительницей.
Она была полновата, с густыми черными чуть вьющимися волосами, в отчасти нарядном, но очень дешевом платье. Из-под ремешков потрепанных босоножек виднелись толстые пальцы с разноцветно покрашенными ногтями. Стопы были широкие. Мизинец свисал с подошвы, едва не касался пола малиновым ноготком.
Она сидела на деревянной скамейке гостиничного кафе, на террасе. Пила кофе из большой кружки, что-то перебирала в сумке.

Потом надела на нос тонкие очки и посмотрела на него. Он был единственным мужчиной в этом кафе - у стойки возилась пожилая барменша, настраивала кофейную машину: машина взвизгивала, взрёвывала, свистела и умолкала. Барменша чертыхалась себе под нос, шла к двери, ведущей в кухню, кого-то безуспешно выкликала, потом возвращалась, и снова будоражила это никелированное чудище.
Да, он был не только единственным мужчиной в кафе, но, кажется, и единственным постояльцем этой крохотной гостиницы.
Ему почему-то показалось, что "училка" - он так назвал эту молодую даму - сразу это поняла. Потому что она долго на него смотрела, а потом вдруг спросила:
- Надолго здесь остановились?
Ничего себе вопросики. Но он усмехнулся и ответил:
- Это зависит от массы обстоятельств.
- Кто предскажет нам судьбу, кто укажет на звезду, путь которой обозначит наш провал или удачу? - спросила она.
- Вы поэт? - улыбнулся он.
- Поэт - это Гораций или Верлен, - сказала она. - В крайнем случае Кавафис. А я просто складываю слова в кучки. Так вы здесь надолго? - повторила она
- Это зависит от обстоятельств, - тоже повторил он. - Видите ли, я ехал на юг, к морю, отпуск, понимаете, да? И жутко навернул свою тачку. Сдал в ремонт, жду.
- Так и ехали бы на автобусе или на поезде. Или взяли бы в прокат. Тратить отпуск... А на обратном пути заберёте.
- Боюсь оставлять, - сказал он. - Тачка у меня жутко крутая. "Ягуар" пятьдесят девятого года. Мелкой серии.
- Круто! - присвистнула она. - "Ягуар"! Старинный! И на ходу?
- В полной заводской неприкосновенности.
- Дико дорогой?
- Страшное дело... - вздохнул он. - Вот я как бы типа сторожу и охраняю. Три раза в день проведываю, как он там. Его зовут Шер-Хан! Я его обожаю!
- Красиво! - она пересела к ему. - Вы обожаете своего Шер-Хана, и вам наплевать на женщин?
- Да, - серьезно сказал он. - Я активный машиносексуал.
- Страдаете этаким половым извращением? - она словно бы кинула мячик, чтобы он отбил его словами известной репризы.
- Что вы, доктор! - засмеялся он. - Я им наслаждаюсь!
- Раз ваша машина в ремонте, мы можем выпить вина!
- Можем, - он и подозвал барменшу.
***
Да, она в самом деле оказалась деревенской учительницей, которая приехала сюда на какие-то курсы. Комнатку она снимала тут неподалеку. От нее странно пахло - как, наверное, пахнет от деревенских теток, сколько бы они не мылись в речке, в тазу или под краном. Здоровьем, свежестью и чуточку землей, и животными, и фруктами, и бутылью с самодельной яблочной водкой, и соломенной крышей, и горячими каменьями печки.
Они болтали о том, о сем, постепенно спускался вечер, он заказал ужин, они поели, было воскресенье, она никуда не спешила, он тоже, он уже почти забыл, почему он тут застрял, а еще барменша включила музыку.
"Училка" встала, вытерла губы и пригласила его на танец.
Барменша, наверное, смеялась, глядя, как они сначала изображали церемонный вальс, а потом просто топтались посреди террасы.
Стемнело. Часы на старой башне пробили девять раз.
- Ну, нам, кажется, пора разбегаться, - сказал он, поклонившись и поцеловав ей руку.
- А навестить своего Шер-Хана? - засмеялась она.
- Воскресенье. Мастерская закрыта.
Вдруг она придвинулась к нему и сказала:
- Не хочу уходить... Не хочу оставлять тебя...
Вся его ирония куда-то делась, испарилась, исчезла. Он почувствовал, что хочет ее. Но он боялся, что эта провинциальная девица вдруг начнет ломаться, ставить условия, или вообще скандал устроит - в последний момент или, хуже того, наутро. Поэтому он прошептал ей прямо в ухо:
- Ты хочешь? Меня?
- Да!
- Ты мне дашь? - еще раз спросил на всякий случай.
- Да, да, да! Ну пойдем, пойдем скорее.
***
- Прости меня, - сказала она, высунувшись из ванной. - Прости, у тебя не найдется станочка?
- А? - он не сразу понял.
- Бритвенного станочка. Понимаешь, у меня так давно не было секса, я вся заросла...
- Там на полке несессер. Там есть.
И буквально через пять минут:
- Ой! Миленький! Прости! У тебя нет пластыря? Я порезалась!
Господи, твоя воля! Вот ведь беда! Идиотка безрукая! Да и зачем было скоблить себе манду? Ты мне и так нравишься! Фу. Ладно. Она не нарочно. Она хотела, как лучше. А руки дрожат от волнения. Бедняжка.
- Пластырь там же, в несессере! - крикнул он.
Она вышла из ванной, распахнула и сбросила халат. Нелепо недобритый лобок, два пластыря, один на ляжке, другой ниже пупа.
- Иди ко мне... - он, лежа поверх одеяла, выключил лампу.
- Я хочу при свете! - застонала она.
Боже правый. Ну, раз ты так хочешь... Он нащупал кнопку на лампе, снова нажал.
Обнялись. Стали целоваться.
- Почему ты мне смотришь только в лицо, только в глаза? - забормотала она. - Смотри на меня на всю, рассматривай меня всю, везде, иначе я не смогу... Поцелуй меня там!
Он, сдерживая вздох, губами и языком прошел по всему ее телу - шея, грудь, живот -  дошел до самого низа и вздрогнул, и коротко выдохнул.
Под выбритыми волосами шариковой ручкой было бледно, но вполне отчетливо нацарапано: "Nîmes, rue Aubert, 14, ap. 21. ShereKhan".
- Записывать нельзя, - сказала она.
- Спасибо, знаю. Пойди смой, там есть жесткая губка.
- А как же секс? - спросила она то ли со смехом, то ли с обидой.
- Давай уж побрей все как следует.
- Я опять порежусь! - сказала она. - Я не умею! Побрей меня сам.
- Да, конечно, пошли в ванную, - сказал он, чувствуя к ней какую-то особую, редчайшую, драгоценную, доселе ни к кому на свете не испытанную нежность.
Как к верному товарищу, с которым он больше не увидится никогда, никогда.