Ия

Это было самое начало девяностых, и, значит, двадцать лет, и нежданный поворот в жизни, когда полёты в Москву и встречи там с актёрами, режиссёрами и людьми "из телевизора" стали чем-то обыкновенным; но я никак не мог привыкнуть и всё суетился, всё пытался быть там, на московских киностудиях и фестивалях, своим: и вёз из Новосибирска кедровые орехи, которых в столице днём с огнём не отыщешь за любые деньги, хоть на Дорогомиловском, хоть на Савеловском. И я расфасовывал эти орехи по бумажным, почему-то, мешочкам, писал на каждом: "Андрею С." или "Гардемар.?1", или просто "Клюка", по фамилии тогда ещё не слишком известной актрисы - и тащился от метро "ВДНХ" к студии Горького, где меня встречали похлопываниями по плечу ("наш сибиряк!") и просьбами о новой порции "чего-нибудь вашего, сибирского - для человека, у которого всё-всё есть". И я снова закупался на нашем Центральном рынке, где меня уже знали, и снова шёл к статуе "Рабочий и колхозница" мимо киосков с орущей из всех динамиков Мариной Журавлёвой.

Однажды меня попросили привезти не самое простое - горноалтайское мумиё. Сказали, что это нужно для одного хорошего человека, она просто упрямая и не хочет брать лекарства, а вот если ей привезти мумиё - она согласится на лечение, а там уж, глядишь, и на остальное. А больше ей некому помочь, она от всех запирается и не хочет ничего принимать, даже ругается, - посетовал кто-то из киношных начальников.

С мумиём было сложнее, чем с орешками. Подделок на рынке хватало, но настоящее горное надо было заказывать через знающих людей. Помог знакомый цветочник, у которого я покупал тюльпаны раз в две недели зимой и летом, после чего мы и познакомились - здоровый кряжистый дядька в зипуне и лохматый студент-недоучка с тремя рублями в кармане, - как раз на три тюльпана. Но к тому времени киношные заработки позволяли разгуляться и поболее, чем на три цветочка, я давно стал постоянным клиентом и уже больше из изуверства не выдавал тайны, кому же я покупаю цветы с такой маниакальной регулярностью...

После нескольких звонков в некоронованную столицу Горного Алтая, - Майму, - я стал обладателем огромного богатства - маленького мешочка с пластиками слюдяной на вид и маслянисто-чёрной субстанции. Обошлось мумиё в довольно неприличную сумму, но в угаре киношных заработков на такие мелочи не хотелось обращать внимание, да и желание потрафить большим начальникам из киностудии перевесило жлобство над потраченным.

В студии же началась такая кутерьма, что просящий только и успел извиниться и попросить меня самого отвезти привезенное адресату: "Запарка, старик, бабло подкинули от союза, надо его приходовать, ни минуты свободной нет, ночами снимаем, я неделю уже носки не менял! Отвези, там очень ждут, - а с меня, клянусь, ковбойская рубаха, как ты видел в том фильме; таких в Москве две-три, от силы - и обе у Джуны", - хохотнул напоследок молитель.
Ехать оказалось недалеко, - да иначе я бы и не решился путешествовать по незнакомым местам в сумерках. Было ещё не поздно, но солнца не появлялось с самого утра, а тихо падающий снег сделал всё вокруг и вовсе непроглядным. В оговорённом с моим прежним собеседником месте, небольшом скверике посреди какой-то раздвоившейся улочки, меня уже ждали двое: грузный на вид и нелепо вышагивающий по снегу молодой мужчина и женщина, взявшая его под руку, но выглядевшая так, будто не он её рыцарски ведёт, а она его, сухонькая и чуть приволакивающая ногу - плохо выбритого и в неловко надвинутой на брови зимней шапке.

Я собирался отдать обещанное и тут же убежать, - регистрация на мой самолёт начиналась вместе с первыми позывными программы "Время", следовало спешить, - но женщина, зябко кутающаяся в платок поверх пальто, начала меня расспрашивать, с какого именно склона брали мумиё, как его у нас собирают, что именно происходит в горах для образования такой редкости... Я, как мог, отвечал, больше привирая, чем реально что-то зная. Так уж получилось, что я много слышал о кавказском мумие, ещё со времён поездок в Пятигорск и Минводы, - а алтайское, несмотря на близость к родным осинам, было для меня вовсе неизвестным. Кажется, про Минводы я сказал вслух - и женщина в платке оживилась, вспоминая какие-то свои случаи из тех мест, как она там впервые попробовала крохотный кусочек этой самой "чёрной смолы" - и случилось чудо, ей стало лучше, хотя уже никто не знал, что делать с её давлением, а ведь надо было "выходить" - она так и сказала, "выходить" или "выход" - будто я должен был догадаться, о чём это она. А она всё говорила и говорила неожиданно сильным грудным голосом - о том кусочке, о звонке домой, о том, что тогда натворил Серёжа...

Весь наш разговор грузный мужчина почти всё время молчал, изредка немного нелепо открывая рот, будто набирал воздуха, а потом вдруг быстро-быстро на выдохе начинал повторять одно и то же:
- И я... И я...
Наверное, он хотел что-то вставить и о своих приключениях, так мне показалось, но его спутница только оборачивалась к нему, поправляла его шапку, гладила по руке и, неожиданно молодо улыбаясь, говорила:
- Да-да, Серёженька, мы уже сейчас, мы скоро...

Потом мы снова начинали говорить, моя собеседница что-то рассказывала в лицах о том, как её непременно "наругают" за принесённое сибирское лекарство, у них все такие консервативные; а Серёжа снова пытался перебить её и рассказать о себе, но внезапно останавливался, будто был пьян или просто стеснялся продолжить фразу дальше своего "и я".
Напоследок она развернула пакетик с мумиём и протянула один из кусочков мне - не объясняя, зачем. Пока она принюхивалась, улыбаясь, к чуть запачкавшимся в чёрно-рыжем пальцам, я в ответ разыскал в кармашке сумки старый кулёк с завалявшимися там кедровыми орешками. Орешки взял Серёжа, показав кулёк женщине и снова сказав почему-то:
- И я...

О той странной парочке я забыл ещё по дороге в аэропорт, забот хватало и без того: надо было умудриться попасть на самолёт, потом успеть выспаться в кресле лайнера, схватить уже приготовленные напарником в новосибирском аэропорту яуфы с фильмами и лететь обратно в заснеженную Москву, только бы самолёты у них принимали в такой снегопад...
Кусочек непонятной смолы, завёрнутый в засаленную бумажку, я перекладывал с места на место при всех переездах, считая, что если я сохранил этот комочек в ящичке с документами, то зачем-то это мне было нужно. При очередной уборке я выбросил почти всё из этого ящика, - подтвердив Сашкину версию, что это "птичка накакала в бумажку".

А однажды по телевизору показали фильм о великих актрисах. О тех, с кем выходили на одну сцену, рассказывали нынешние - не менее великие, но уже, увы, постаревшие и почти неузнаваемые. Но эту актрису я узнал - то ли по откуда-то знакомому движению плеч, когда она куталась в платок в одной из показанных репетиций мхатовского спектакля, то ли по голосу, грудному и по-прежнему сильному, то ли по закадровому представлению актёров. Вкрадчивый тихий голос ведущего программы назвал её имя - и только тогда я понял, что говорил Серёжа в тот снежный московский вечер:
- ...Ия.


© serafimm