Кожаный движок

Мои родители, земля им пухом, были страстно увлеченные наукой люди. Такие увлеченные, что не сильно заметили мое появление.
Да и само время тогда такое было - увлеченное - еще волновали полеты в космос, поэты волновали все сильней, Высоцкий, оттепель давно сковало льдом - но все "дышало", пусть и втуне.
И промозглой питерской зимой, в нашей квартире витал дух весны и интеллектуального инакомыслия.
Задорно поглощенные наукой, предки не слишком занимались моим воспитанием, и не особо переживали, что до четырех лет, я молчал как рыба. Только мычал, ревел или пукал.
- Пес нямой, - ласково говорила мама, заправляя в меня пересоленную кашу.
- Немтырь, безъязыкий, принемывает, немта, немталой, и...брюква! - весело добавлял папа от пишущей машинки, - трубка давно потухла, но увлеченный работой он исправно затягивался.
- Тихий, - ласково резюмировала мама.

Родители были филологи и работали над сборником обсценной лексики и горячо обсуждали непонятные мне слова и выражения, напрочь позабыв про магнитофон в моей коробушке.
К четырем, я несмело заговорил, да так, что окружающие порой краснели до истерических слез, а родителям было страх как неловко. Вскоре они уехали в экспедицию, где и погибли в автокатастрофе.

Помню серый день, два кумачовых гроба, в их "праздничных" - белых вместилищах - страшно незнакомые люди, но все же это они - папа и мама. Толпа прячущих глаза молодых людей - друзей, коллег, гвоздики гвоздики гвоздики... Ненавижу гвоздики.
Тогда я опять замолчал, на долгих два года. Как не билась со мною бабушка и врачи, ничего не выходило - я просто не хотел говорить. В садик не ходил - воспитывала бабка, в прошлом, сама учитель. Все понимал, - больше сверстников, бегло читал, но - молчал.
- Витенька, ты говорил во сне, почему же ты молчишь? - часто плакала бабушка.
Худшие годы жизни.
Я тосковал, часто перебирал родительские бумаги, читал - вспоминались их споры, засыпал за столом с тихими слезами, положив голову на неудобную печатную машинку.


В шесть с половиной, стараниями бабки (заслуженного педагога) меня определили в специальный класс, - попросту УО, - к долбоебам. К первому сентября я заболел ангиной, и бабушка привела меня в школу только к середине месяца.

Школа меня оглушила - у забора курили мужики в школьной форме, и стригли школоту гнусными глазами, как стегали плеткой. Все бабье, начиная с четвертого класса, было выебано и в бантики и в комсомольские значки.
На крыльцо втягивалась шумная толпа. Она скакала, кривлялась, орала и дралась как стадо макак. Кого-то гвоздили ранцем по голове, кому-то срывали скальп за косы.
В дверях образовалась пробка, которую жестокими пинками без разбору - девочка ли, учитель начальных, сокрушил разящий табаком старшеклассник с карточкой "всесоюзный розыск".
Бабушка как стреляный педагогикой воробей повременила быть убитой, и мы обождали в сторонке.
Старуха глядела на деток, тихо улыбалась своим школьным воспоминаниям, а я окаменел - это нормальные?! Тогда с кем светит грызть кирпичи букварей мне? С фашистами? Я совсем забздел.


Класс УО размещался подальше от людских глаз - в тихом аппендиксе, по соседству с библиотекой и кабинетом рисования.
Казалось, за дверью хуярит скотобойня - визги и рев стояли, будто под двуручными пилами, театрально пагибало стадо свиней и один слон.
Бабка приоткрыла дверь, и у темечка сверкнул нож. Она захлопнула дверь и сказала: - Учительница отошла.
Отошла! Я понял, - за страшной дверью скопытился педагог. Вернее его вусмерть скопытили первоклашки. Мне вспомнились страшные похороны, затряслись ноги.
- Пиздец. - сказал я вдруг.
- Да, внучек. - согласилась бабушка, подбирая с пола смертоносный циркуль. - Чего?!
Она так и всплеснула ридикюлем и чертежным струментом: - Заговорил! Заговорил!
Трогательную сцену прервала целая и невредимая училка. Оправляла юбку, она светила ободряющей улыбкой гробовщика.
- Как тебя зовут? - спросила она, и погладила меня по голове разящей табаком ручищей, намозоленной, то ли указкой, то ли той самой пилой.

Я ее умилял - был я рус, причесан на пробор, глаза большие и голубые - хороший мальчик, с острым девчачьим подбородком и пухлыми губами - с виду отличник и книгочей.
Где червоточина, в чем гнусь в этом херувиме? - гадала она, сверля меня испытующим взглядом лупастых глаз.
- Он немой. - неуверенно сказала растерянная бабушка, еще не веря в чудо.
- Аа... - промычала тетка, понимая, что я по адресу, несмотря на сусальный портрет, - Так как его зовут?
- Ожегов, Даль... - неожиданно сказал я испуганно. - Обсценно...
Бабушка схватилась за сердце в нехорошем предчувствии, а училка сказал:
- Ссутся у нас все. Я буду звать тебя Миша. Миш у нас нет, а Даль - странно, и дети не запомнят.
- Это Котлов Витя. - промямлила бабка.
Училка втолкнула меня в класс, захлопнула дверь и вышла проводить старуху и заодно перекурить.


Я очень хорошо помню наш последний с папой и мамой Новый год, гостей в нашем доме, застолье, хрип Высоцкого, задушевная гитара, споры, танцы, стихи и опять Высоцкий.
Тут же - Первомай, пивная бочка, клифты и орущая гармошка, сразу ножик, минуя споры, битые кружки и зубы под ногами.
Вот девочка крутится на месте как юла, к ней раз за разом норовит подступиться хохочущий мальчик - получал по лицу, садится на пол, встает, и повторяет попытку.
Из носу кровь и сопли, но он счастлив аттракционом, - упорный мальчик, наверное будущий космонавт, трижды герой, или сборщик шариковых ручек - ударник.
Двое с аппетитом хуярили промокашки и плевали в трубочку, метя друг в друга. Они были меткие, эти двое, - лица обоих живописно заштрихованы целлюлозой, один вылитый Кутузов.
Кто-то ковырял сопли, кто-то скакал веселым козлом по партам и подоконникам на одной ножке, норовя её лишиться - а нога-то у прыгуна, и так одна-одинешенька - последняя. И кажется понятно, как проебали первую.
Кто-то играл в слона, где-то выжигали - тщедушный долбоеб жег вязанку линеек, а одна девочка кажется молилась. Чуть позже я узнаю - ее глаза с рождения застряли у переносья, а из-за анемии зябли руки, и она их расцепляла лишь для захавать перловки с канпотом.


Тут, застенчивым слоном подкрался здоровенный как свин мальчик в очках на резинке, со стеклами от телескопа, и угрожающе хрипя слюнявым хайлом, то ли спросил, то ли предостерег:
- Тхы кхто? Гхы.
Мне послышалось: "Хандэ хох!"
- Хуй в пальто. Варенай Мадамкин. - со страху представился я литературным псевдонимом (папа любил меня так величать, когда я ссался).
Видимо, стресс запустил некие механизмы мозга - в голове так и мельтешили слова. Папа и мама могли часами дискутировать по поводу своего научного труда, а когда уставали, то отдыхали играя, - перекладывали "манда" на вологодский и рязанский говор, - получалось ласковое "монда" или зазывное, акающее "мандаа".
Или решали, имеет ли ёмкое "манда", право на множественное число, как сакраментально сакральное "пизда". Они были увлеченные люди, а у меня очень хорошая память.
- А я, Виталикхр. - страшно прохрипел заплывшим салом горлом урод, жадно глядя на меня из-под очков.
Попробуйте-ка взглянуть из-под очков, не вздернув их на лоб - голова не отламывается? Зато хорошо видно потолок.
Вот и Виталик, казалось, разглядывает потолок, на самом же деле, он пристально изучал меня, и то и дело облизывался. Варан ебучий.
- Гавайх дружикрх. - прохаркал он, окончательно увлажнив меня слюной, - видимо мариновал для размягчения плоти.
- Опиздоумел, козлоебина. Хууй. - процедил я, стараясь не выказать испуга.
Ранимый людоед вдруг заплакал и съебался - залез под раковину, выдавив из "домика" троицу одинаковых пацанов в девчячьих фартуках. Они подошли ко мне и обступили.


- Новенькая. - пропищал один и с любопытством френолога пощупал меня за голову, -опознал. - Мальчика.
- Расщеколда ебан рот. Геть отседа, мандавоши! - угрюмо сказал я. Вообще, я хотел сказать - не бейте меня, ребята. Попытался загладить: - Пиздося кисельная.
Они засмеялись счастливые и представились - Вика, Валя, Вера. Это были девочки, похожие на тифозных, обритых мальчиков. Они повели меня полуобморочного, знакомиться с остальными обитателями чумного барака.
Одноклассники меня обнюхивали, ощупывали, словно прицениваясь к будущему визжалу - "Рано пороть, пущай прослойка завяжется", а одна щекастая и вовсе отведала на зуб - целиком сунула мою ладошку себе в зоб - сразу есть не стала, а продолжила рисовать войну - заглотила про запас короче, как белка орех.
Во рту я нащупал пригоршню карамелек, ластик и, кажется даже ключ от дома. Еле блядь вычвакнул - тварь еще и разревелась.
Я был исключительно подавлен. Если я здесь останусь, то сойду с ума, замкнусь, а я только-только разговаривать начал. Я хотел жить!
Надо было отсюда выбираться.


Тут вернулась училка и объявила обед. Харчились УО после всей школы, чтобы не портить детям аппетит. Сгуртовав нас подзатыльниками, училка погнала рассыпающееся стадо на выпас.
Столовая средней школы после обеда - минное поле. Кто помнит - поймет. Это вам не нынешний буфет с чипсами и шоколадками - это сука правильное питание из первого, второго, третьего и кисель - есть где разгуляться ребячьей фантазии.
Ну кто не получал по башке тефтелей в подливе и не поскальзывался на киселе?
Учуяв манку, Виталикхр тревожно захрюкал и ломанулся к деликатесу. Старушка хуярившая в тележку посуду, бросив в пизду катафалк, испарилась в моешную, в кухне перестали брякать посудой.
- Смотрим, дети. - предупредила училка.
Урча, Виталик грузно перемахнул пару лавок, обрушил телегу и вступил в кисель - хуяк! - задрожали стекла и мигнули лампы, в кабинете труда в ворохе стружек всхрапнуло, и показалась опухшая морда в сивой щетине и берете - точь-в-точь заматеревший с годами, до медно-красного Мурзилка.
- Идем, дети.
Мы дружно подняли выскальзывающего из рук, жадно облизывающегося Виталика.
В железных мисках резиновая манка. Из кухни посмеивались на нас жирные бабищи в чепцах: "Кому добавки?"
Училка улыбалась в сторонке и кушала куриную ляжку. Я просто сидел и пырял кашу ложкой - отскакивает.
Училка подкралась и отвесила звонкую затрещину: - Жри, урод.
В кухне одобрительно заржали: "Так яво, придурка! Каша яму вишь не нравицца!"


И тут, меня прорвало плодами научной деятельности родителей покойничков:
- Микитишки отхуярю, недоёба блядовитая. Пиздуха червивая, хуёза грешная. Мудорвань! - прокричал я, едва не плача от обиды.
Учительница первая моя, выронила из хавальника кусок курятины, - думаю, ее сроду так не вышивали гладью. Страшно сопя, потащила к завучу.

В зеленом как ботанический сад кабинете, симпатичная тетка в золоте, уютно кушала свежие пирожки с повидлом, вкусно запивая чаем из красивой чашки, и была еще счастлива.
Задыхаясь от невозможности вырвать мне голубые глаза и сожрать, училка пожаловалась:
- Этот...этот...Он матом, почище Фемистоклова (трудовик)! Вы бы слышали!
- Этот? - завуч недоверчиво оттопырила от румяного пирожка холеный мизинчик на меня. - Так он же немой.
- Ща! Хуями кроет, что твои блиндажи!
- Прекратить! - хлопнула по столу завуч. - Что себе позволяете?! Вы советский учитель!
- Ебанашка без напиздника. Размандить ее к хуям. Ебать в мохнатые жерновцы ету трупёрду. - поддержал я симпатичную заведующего учебной частью.
Пирожок брякнулся в чай.
Не веря ушам, она вежливо переспросила:
- Что вы сказали?
- Ни хуюшечки, ни хуя...Феея...
- Что за фокусы? - только и смогла вымолвить она.
Опомнившись, приказала: - В медкабинет его!

Они потащили меня к медсестре - вдруг у меня солнечный удар от ламп дневного освещения, или приступ эпилепсии, и я чего доброго подохну в стенах доброго и вечного.
Сестра потрогала мой лоб и залупила глазные перепонки: - Нормальный.
Но у провожатых были такие лица, что она без слов свалила меня на кушетку и смерила давление:
- Нормальное!
- Ебальное, на кожаном движке. - подтвердил я, и у девчонки заполыхали щеки, а на месте грудной заглушки, выскочили под халатом два кукиша.
- Целкунчик очковского. Мандушку на стол, ваше словно, товарищ хуй!
Сестра упала в обморок. Слова кишели в башке, и хоть частью, смысл их был скрыт, но я неуловимо понимал месседж, как теперь говорят.
- Трудовика, мигом! И к директору его! - приказала завуч моей класнухе, и кинулась приводить в чувство медсестру.
Вошел запорошенный стружкой, "не смазанный" и злой трудовик Фемистоклов:
- Этот? - кивнул он на меня, и подтянул сатиновые нарукавники.
- Этот.
Тогда он подошел и встряхнул меня, - в его карманах стеклянно звякнуло: - Материшься?
- Ебанулся?
- Охуеть... - присвистнул трудовик.
- Охуенней видали. Подпиздник подбери.
- Только без рук! - воскликнула завуч, загораживая меня от порывистого, "не смазанного" спросонок трудовика. - Ребенок сумасшедший! К директору, только обыщите, вдруг у него гвоздь.
- Пиздолет. - опроверг я унизительную чепуху.
Трудовик с опаской ощупал меня.
- Хорош хуюжить, шмонандель.


Поволокли к главному. Тот тоже ел пирожки. Судя по аппетитному аромату, - с мясом учащихся. Тут походу, все объедали детей.
Директор выслушал возбужденных коллег, разумеется не поверил, и ласково спросил:
- Как тебя зовут, сынок?
- Хуй важный.
- Таак... Ведите его к военруку, пусть у себя держит, он на фронте штрафниками командовал, а сами, срочно вызывайте родителей.
- Может и милицию? - спросила завуч.
Директор категорически развел руками: - Не будем марать честь школы. Мы его, наверное исключим.
Я испугался - "наверное" меня не устраивало.
Надо было наверняка, и я собрал остатки сил: - Хуярь голомудый. Мохнатый станок мандит тебе в ...
Мне заткнули рот...


- Этот? - не поверил военрук.
Трудовик щелкнул в рыжий зуб: - Отвечаю, комиссар. Таакое, - он покрутил головой, - пирожки черствеют. Ты к нему спиной не поворачивайся.
- Здорово, урченок. - сказал массивный и дружелюбный военрук. - Хошь автомат помацать?
- Здравствуйте. Хочу.
- Ругался?
- Чуточку.
Он принес охуенную машину в мой рост.
- А патроны?
Военрук на это только крякнул и мудро погладил меня по голове: - Таким как ты, патроны даже на фронте не давали.

Так меня выперли из школы. Я бросил дурить и вербально развязался, стараясь избегать врожденного мата. Определился в соседнюю школу, в обычный класс. Там тоже не поверили...
- Этот? - спросила завуч телефонную трубку, разглядывая меня с благонадежным пробором. - Не путаете?
Кажется, я ее умилял...На столе румяные пирожки...