Штурман, Гуляй Поле и линейка

Среди штурманов мне не попадались сварщики, или, скажем, фрезеровщики. Видимо, это не их удел.

Как известно, исключения только подчеркивают правило. И в 2001 году мне встретился Валера из города Запорожья. Высокий, физически развитый, 40 с небольшим, огромная лысина, громкий командный голос, от которого вместо коней приседали филиппинцы.

Он пришел в машинное отделение (а ведь это уже сам по себе странный для штурмана поступок - обычно они не совершают таких необдуманных телодвижений) с необычной просьбой: дать ему самую большую линейку. Я, естественно, спросил, зачем. Оказалось, что он хотел бы меньше времени тратить на рисование, то есть, на прокладку курса. Наше судно ходило по всему миру, и ему хотелось одним могучим вжиком провести черту карандашом через всю карту, а не переставлять линейку несколько раз, чтобы начертить одну линию.

Впервые услышав подобную просьбу от штурмана за несколько лет морской практики, я удивился. Но линейку, большую и ржавую, я ему дал. Сама линейка требует отдельного описания. Толстая, в хороших пять миллиметров толщиной, длиной около полутора метров, со скосом с одной стороны, эта линейка больше походила на меч, чем на линейку. В машине ее использовали для того, чтобы чертить по листовому металлу, готовя его к порезке.

Но чертить на красивых штурманских картах с помощью этого грязного чудовища - это даже мне, закоренелому механику, показалось кощунством.

Валера сам ее почистил наждачной бумагой, отмыл в керосине, любовно вымыл каким-то приятно пахнущим мыльным раствором, высушил, и потащил на мостик. Он потом рассказал о том шоке, который испытали капитан и старпом, нежные греки, когда увидели, как их второй штурман достает из-за рундука меч, похожий на линейку. И с его помощью чертит курс.

Когда он пришел ко мне в машину просить этот меч-кладенец, я стоял за токарным станком и делал что-то важное. Валера тут же рассказал, что он обучался токарному делу. Я удивился. Тогда он мне поведал о своем Учителе.

Валера, будучи еще маленьким, хотел попасть на завод. В Запорожье много заводов, так куда же еще податься ребенку? Валера видел предначертание судьбы в работе у станка. Малая механизация манила его своим вращением и запахом ужасного машинного масла.

После первого курса ПТУ он впервые попал на завод. Его приняли, как и остальных практикантов, тепло. Рассказали и показали. А потом распределили по цехам. Валеру мастер цеха бережно, за руку, подвел к работающему токарному станку, за которым ссутулился какой-то дородный мужик.

У мужика дело спорилось. Евойная осанка, скорость вращения шпинделя и стружка, заполнявшая все доступное пространство - все говорило о том, что это действительно тот самый Мастер, у которого Валера сможет перенять секреты выбранной профессии.

Только вот одна мелочь слегка царапнула Валерино сознание, но так, не сильно: стенка напротив мужикового станка была какой-то некрасивой, неопрятной, короче, как-то странно выглядела. Супротив других станков он такого не заметил.

Валера стоял позади своего учителя, не осмеливаясь шагнуть, подойти ближе, представиться. Он заранее благоговел перед человеком, у которого так лихо спорилось дело. Он стеснялся и робел, хотя был высоким уже тогда. Но - шестнадцать лет. А тут прямо перед ним - Мастер.

И вдруг случилось нечто, сразу объяснившую мальчишке тайну появления узоров на стене. Мастер-мужик остановил, наконец, вращение станка, и аккуратно замерил деталь штангенциркулем в нескольких местах. Валера напрягся, думая, что сейчас ему начнут открываться высоты токарного дела. Вот-вот появятся. И мужик не обманул его ожиданий.

Токарь хмыкнул, не замечая худого шкета за спиной, взвесил деталь в руке, призадумался, и вдруг метнул ее в стену перед собой. Бросок невиданной силы сопровождался таким же неслыханным по силе рыком:

- А грёб твою железа мать!

Так началась пора взросления Валеры за станком. А броски деталями в стену оказались обычным явлением. Мужик этот оказался токарем никчемным, и процент брака у него доходил до ужасающих цифр. По какой-то причине его жалели, и он продолжал работать.

Стенка осыпалась и разваливалась, Валера учился. После армии пошел в мореходку. И вот спустя много лет оказался со мной на балкере.

Будучи на Тринидаде вместе с Тобаго, мы с Валерой, как два единственных русскоговорящих, пошли в деревню, рядом с которой стоял наш пароход, нашли соответствующий магазин, и накупили в нем молочных изделий. После пришли на судно и стали отмечать Валерин день рождения, предварительно сперев закуску на камбузе. Лучше бы мы этого не делали, потому что с закуской Валера быстро окосел, и я не мог его уложить спать. Я его укладывал, смотрел, как он засыпал, начиная храпеть, и я уходил к себе в каюту, укладывался сам: а потом я выбегал на шум с палубы - там он чудил, плакал, разговаривал своим громким голосом: и так всю ночь.

Нужно было постараться, чтобы его не увидел никто из начальства, тем более, что все остальные офицеры на судне были греками. Как вы понимаете, они навряд ли смогли бы оценить широкую душу нашего разлива, или смогли бы прочувствовать степень разгула, вкупе с небольшой, но обязательной примесью гусарства, а также навряд ли смогли бы понять глубокие психологические выяснения типа "А вот ты! Ты меня уважаешь?"

В шесть часов утра наши заспанные матросы на боевом посту возле трапа и заступавшие на смену бравые тринидадские докеры могли наблюдать последнее за ту ночь явление Валеры народу. Вырвавшись в очередной раз из темницы, и выйдя к трапу, Валера вытянулся во весь свой огромный рост. Длинные усы развевались, лысина сверкала, Валера был прекрасен.

Тишина, чайки молчат, ветра нет, в порту нет движения. Филиппинцы на трапе еще не проснулись. Черные рабочие только подползают к своим раздевалкам. В природе - мир и покой.

А тут - Валера.

В нем окончательно проснулось его гуляй-польское происхождение. Видимо, двуручная линейка, упомянутая в начале повествования, толкнула его подсознание в сторону детства. Он вытащил из воображаемых ножен такую же воображаемую саблю (а, может, и шашку, мне было плохо видно) и стал ею размахивать. Но он не просто размахивал, он исполнял сложный танец пьяного казака. Они оба, и он, и танец, были неподдельны и великолепны. Взмахи он сопровождал вскриками, которыми издревле пользовались рубившие неприятеля запорожцы. Среди всех криков выделялся один, выученный Валерой в юности, именно он чаще других оглашал тринидадскую деревушку:

- Грёб твою железа мать!

Филиппинский сон как рукой смыло. Оба вахтенных матросика вжались в пустые ящики, на которых они заснули, и в их глазах читалось удивление нестандартным поведением второго штурмана. Докеры перестали топать в свой контейнер, стали толкать друг друга и показывать на казака пальцами.

Сложные пируэты наконец иссякли. Валера с ревом, сравнимым с пароходным гудком, засунул-таки воображаемую саблю в ножны, и посмотрел на меня. Хотя глаза у него давно просились спать, сказал он, конечно, следующее:

- Ну что, пойдем, добавим?

Твою мать, когда же у тебя кончится батарейка, устало подумал я и снова потащил его в каюту.

Потом, когда он проспался, он ничего не помнил. Бывают такие люди. Вроде здоровый бугай, и кто ему доктор в его сорок лет? Сам предложил, сам наливал, его же день рождения. Но напился:

Я вот больше не доверяю штурманам из Запорожья.


© maximblog