Татуировка

Потоки людей текли по полированным плитам подземного перехода, как языки лавы.
Меня толкали и пихали в бока, кто-то грубо сказал:
- Что встала, дура? Шевелись.
Подземелье глотало и равнодушно перемалывало человеческую биомассу. Метро - обиталище древнего Бога. Кажется, его звали Молох.

Справившись с приступом непонятной тошноты, я повернула к лестнице, прибавила шаг. Еще минут пять таких задержек и опоздаю на лекцию.
На платформе люди стояли плотно, плечо к плечу. Я прижалась к колонне, чтобы меня как можно меньше задевали.
Свежо было в памяти воспоминание, как на рельсы перед подходящим поездом столкнули девушку.
Ее крик мне иногда снится ночами, проступает яростными красными всплесками в рисунках.
В черном жерле тоннеля зашумел подбегающий металлический зверь - электричка.
Я нехотя отлепилась от холодного мрамора, подвигаясь ближе к ребру платформы.

Снова затошнило. Сглотнула, пытаясь загнать поглубже рвотный спазм. Меня прижало к черной кожаной мужской куртке, покрытой многочисленными заклёпками и булавками, и потащило в двери вагона.
От парня, к которому меня прижало, пахло холодом, камнем, плесенью. Я взглянула на щетину на мужской щеке, перевела взгляд на шею.
Из-за воротника куртки выглядывала татуировка - черная морда то ли дракона, то ли ящерицы. Парень пошевелился, меняя позу, поднял руку к поручню, покрутил головой.
Я поморщилась - запах усилился. Удивленно моргнула - татуировка на коже зашевелилась, поползла выше.
Все-таки это была ящерица. Она выползла из-под куртки полностью, уселась на выбритом затылке, обвив длинным хвостом шею парня. Уставилась на меня немигающими желтками глаз.
Мужчина, словно почувствовав мой взгляд, обернулся. Я отпрянула, как от удара хлыстом. Он смотрел сквозь меня. В никуда, в несуществующую реальность, где на черных камнях спят ящерицы, а звезды гаснут лишь к полудню. Зрачки парня, суженные в точку, иногда чуть расширялись, пульсируя. Чем это он обдолбан?


Я наступила на ногу стоящему сзади бородачу в красной ветровке, в панической попытке отодвинуться, начала проталкиваться в людской толпе к дверям, замечая краем глаза, как татуировка у парня в чёрной куртке ползет по шее к уху. В считанные секунды ящерка заползла в ушную раковину, перебирая лапками. Вот дернулся кончик хвоста, и она исчезла полностью.
Хрен с ней, с лекцией. Следующая пара - техника рисунка. К ней я успею, сославшись на пробки, менструальные боли и еще какие-нибудь важные причины.
Человеческий поток вынес меня через распахнувшиеся двери, оборвав одновременно приступ тошноты и пуговицу на рукаве.

Сон. Из тех, что ни за что не вспомнить поутру. Лишь воспоминание тяжести и попытки вырваться сквозь упругую липкую субстанцию, обволакивающую, давящую.
Обычно я не придаю снам большого значения. А кто придаёт?
В обычном утреннем режиме, с осторожной злостью ткнуть в кнопку телефона, отключая раздражающий будильник. Оправив мятую пижаму, прошаркать на кухню, включить телевизор, щёлкнуть зажигалкой и сделать первую затяжку.
Что-то сегодня не так. Утренняя сонливость не проходила. Сухие губы мяли фильтр сигареты, и руки чуть заметно дрожали. Неужели опять? Ведь только в январе проболела пневмонией, провалявшись в постели две недели.
Легко проверить. Аптечка. Градусник. Ещё одна сигарета и утренняя передача, где улыбчивая деловая тётка учит готовить вкусный и полезный завтрак на всю семью.
Тридцать семь и девять. Паршиво? Ещё как! Тётка в телевизоре всё улыбалась, рассказывая о полезности капусты, а я набирала номер Светки, нашей старосты.


Интересно, это уже на генетическом уровне, или приобретённое - приглушать голос, делать мученическое лицо и стараться говорить в нос, рассказывая о болезнях по телефону?
Светка фальшиво посочувствовала, пожелала здоровья и отключилась.
Вызвать врача на дом? Лень. Вернее, нежелание лишних телодвижений. У нас с этим не строго, поверят без справок. Да и обещанные преподавателями с пяток автоматов по профилирующим предметам заставляли спокойно относиться к грядущей сессии.
Как там папа говорил: "Если лечиться, гриппом будешь болеть всего семь дней. А если не лечиться - то целую неделю."
Плевать. Развела пакетик Фервекса (с лимоном), выпила с печенкой. Насморка вроде нет - и то хорошо.


А с мольберта в комнате всё смотрит на меня, раскрыв рот в беззвучном крике, девочка.
Машинист в кабине поезда, обозначенного пока лишь небрежными мазками, судорожно ищет рукой рычаг экстренного торможения. Он надеется, ругается про себя, отвергает неизбежное. Но я-то точно знаю, что серая обезличенная толпа, толкущаяся у жёлтой линии, уже сделала своё дело. И девочка безвозвратно нависла над бездной.
И как бы я ни старалась, какие бы краски не брала, всё равно алый цвет превалирует. В одежде девочки. В мазках, обозначающих огни поезда. В толпе, особенно ярко у той линии, линии невозврата...


Затяжная простуда перешла в кашель. Потом стандартное - "здравствуй, бронхит".
Запахи красок и растворителей царапают горло. Поэтому я рисую углем и карандашом, держа на всякий случай под рукой огрызок мелка пастельной оранжевой охры.
Рада бы не рисовать, да не могу. Те, кто живет на изнанке бумаги и холста, ждут свободы, телепатируя: - Выпусти нас.
Девочка на картине по-прежнему висит над рельсами, словно паря.
Ни вниз, в бездну, ни назад - в жизнь. Балансирует на воздушном мосту между двумя мирами. Я опасаюсь нарушать этот баланс, словно могу повлиять на ход реальных событий.


- Ну, как ты там, болезная? - голос Светки в телефонной трубке преувеличенно бодр, словно она говорит со смертельно больной. Ах да, староста. Надо проявлять внимание к своим одногруппникам.
- Жить буду, - подыгрывая, мрачно отвечаю я.
- Заждались, заждались, - посмеивается она в трубку. - Кстати, тут тебя парень в академии искал.
- Да? Кто?
- Такой занятный техногенный чувак. Очень коротко пострижен, почти налысо. В ухе серебряная клипса, на шее сзади татуировка. То ли змея, то ли ящерица.
У меня по спине скользнула холодная струйка страха...


Две недели. Четырнадцать дней. Триста тридцать шесть часов. Много? Мало? Наверное, в самый раз. В самый раз для того, чтобы пересмотреть свою жизнь, выплакать в ночную подушку жалость к самой себе, сделать вид, что ты самая-самая сильная на свете.
Бронхит перейдет в эмфизему. Эмфизема - в онкологию.
Нет. Это я себя накручиваю. Лечащий врач успокаивает. Говорит, что организм молодой - вылезет, вытянет. А вот курить надо бросать... Сама знаю.


Он пришёл ко мне с ромашками.
Всё в той же странно пахнущей кожаной куртке. Вытатуированная ящерица выглядывала из-под ворота.
- Привет! - сказал парень, смущаясь. - Меня Женей зовут.
- Хмм?
- Я про тебя в институте всё узнал. У старосты.
Он явно нервничал, всё сильнее сжимая в кулаке цветы. Наверняка увидел, что в палате нет вазы, куда можно было бы поставить ромашки. И уж наверняка разочаровался во мне, растрёпанной, в синем домашнем халате поверх видавшей виды пижамы, укрытой по пояс одеялом на больничной продавленной кровати.


Ромашки спрятались, поникли лютики.
- Знаешь, когда на ромашках гадают, им больно. Отрывают по одному лепестку, как по одному пальцу. И при этом спрашивают - любит, не любит? Да ромашки бы закричали в голос - ненавидит тебя, дура!
- У тебя богатая фантазия, - сказал Женя, посмеиваясь. - Тебе не говорит врач, что курение - зло?
Я с удивлением поняла, что последнюю неделю не брала в руки сигарету. Не хотелось.
- А откуда у тебя эта татуировка? - эта рептилия не давала мне покоя.
Он дернул плечом, словно уклоняясь от вопроса. Ответил нехотя:
- Студентом ездил в этнографическую экспедицию в Южную Африку. Это Интулу. Тотемный знак одного из племен. Ловец душ, неупокоившихся в смерти. Молодой был, дурак... Хотелось выделяться из толпы.
- Это тебе удалось. Ты знаешь, что она у тебя двигается? - ляпнула я.
Он смотрел на меня задумчиво, растирая в пальцах белый лепесток ромашки.
Глаза были вполне обычными, зрачки не пульсировали, сжимаясь в точку.
- Я приду завтра, - он поднялся, наклонился ко мне, словно хотел поцеловать, но лишь мазнул сухими губами по щеке.
- Не вздумай! - крикнула я ему в черную спину...


Наконец-то меня выпустили из больничных стен на свободу. Выпустили вместе с глупыми страхами и психозами. Вылечили, выходили, на ноги поставили... А я, как распоследняя дура, при выписке даже "спасибо" не сказала врачу. Просто засунула больничный лист в сумку с вещами, и - чуть ли не бегом - на улицу.
Дома первым делом в душ. Смыть запах больницы и остатки плохих мыслей.
Не все, правда, мысли были тяжёлыми. Из головы не выветривался Женя с его непродолжительными, но приятными визитами, скромными и непритязательными букетами. Хотелось ли мне видеть его? И да, и нет.


Замотав голову полотенцем, я вошла в свою комнату. Надо было подготовить к стирке ещё некоторые вещи, кроме тех, что были со мной в больнице.
Стоп! Мне показалось, или... или картина на мольберте слегка изменилась? Точно! Я наклонилась поближе, чтобы лучше рассмотреть.
Из серой, небрежно обозначенной толпы, теперь отчётливо выделялась фигура в чёрной куртке, как раз рядом с падающей девочкой. На шее мелко, черными штрихами, вязь татуировки.
В этот момент телефон, брошенный мной на стол по возвращению из больницы, внезапно зажужжал вибровызовом. Почему я испугалась? Звонил Женя.

- Привет! - сказал он.
Я растерянно молчала в ответ. Как он узнал номер домашнего телефона?
- Слушай, я как раз неподалёку от твоего дома. Мы могли бы выпить кофе.
- Знаешь, я только что приняла душ. Эээ... И у меня прорва домашних дел.
Мне не хотелось никаких романтических посиделок в уличном кафе. Хотелось поваляться с книжкой, послушать любимую музыку. И еще раз посмотреть на свою картину.
Черт побери. Впервые за последнюю неделю мне захотелось курить. Я даже почувствовала запах дыма в своих ноздрях, сладкую щекотку в горле - предвестницу первой затяжки.
- Я могу зайти, - предложил он. - На полчаса, буквально. У меня есть для тебя подарок.
- Ну почему, почему именно сейчас? - с досадой подумала я. - Хорошо, сейчас оденусь. Поднимайся, открою тебе наружную дверь. Квартира...
- Спасибо, я в курсе, - прервал меня Женя.


Такое знание деталей моей жизни пугало. Я посмотрела мельком на картину. Девочка почти упала. Балансирование между жизнью и смертью закончилось в пользу последней.
Мужчина в черном держал на весу поднятую левую руку, словно раздумывая - удержать, подтолкнуть?
Полотенце полетело в стирку, в кучу к грязным вещам, я торопливо одевалась. Футболка, пижамная куртка, домашние джинсы с дырой на колене. Не слишком-то романтичная для свидания одежда. Встряхнула пиджак, чтобы проверить, не остались ли там монетки или какие-то мелочи.
Из кармана выпала непочатая пачка сигарет. Заначка, из тех, что я рассовывала механически по укромным уголкам, впоследствии забывая напрочь о заначенном.
- Открой меня, - шуршала целлофановая обертка. - Мне надо кое-что тебе рассказать.... Шшшш...
Я покачала головой и засунула пачку обратно в карман. Поглубже, поглубже.
В этот момент затарахтел домофон. Поколебавшись мгновение, нажала кнопку "открыть".


Женя полностью поменял свой имидж. Вместо куртки на нем был строгий офисный костюм глубокого серого цвета в тончайшую черную полоску. А ведь он мне ни разу не рассказал, кем он работает, чем занимается...
В руках - коробка, обвязанная желтым блестящим бантом. Он улыбался.
- Это тебе, - сказал он, протягивая коробку, - сюрприз. Открой.
- Обожаю сюрпризы! - вяло откликнулась я, разматывая непослушную ленту.
Что внутри? Билеты в кино? В театр? Кольцо с бриллиантом? Чёрная бандана с черепами?
Женя всё улыбался, когда я сняла крышку с коробки.
Внутри сидела ящерица ярко-изумрудного цвета, посверкивая камушками желтых глаз.
Я вскрикнула и выронила коробку, но ящерица уже перебирала цепкими лапками, карабкаясь по моей руке, всё ближе к шее.
Резкая секундная боль в ухе, отвратительный холод в голове, и на глаза опустилась тёмная пелена. Чтобы не потерять равновесие, я сделала несколько шагов назад и упёрлась спиной в холодный гранит...


Меня окружала серая, бормочущая толпа, ожидающая прибытия поезда.
Одинаковые неприметные лица людей, словно вылепленные на фабрике клонов, выражали лишь полное отсутствие мыслей, желаний, страхов.
Будто гигантская амёба, отрастившая сотни пар глаз, выпустившая в разные стороны пятипалые ложноножки, покрытая серым панцирем безразличия, с редкими вкраплениями алых пятен. Амёба дышала и сопела, мерно колыхаясь в пространстве от гранитных колонн до предупредительной жёлтой линии.
Проходящий мимо человек задел меня плечом и безразлично двинулся дальше, вливаясь в толпу.
Целенаправленно пробирающийся сквозь людскую массу человек в чёрной куртке - это же Женя! Я проследила взглядом его путь и с ужасом увидела, что он двигается по направлению к девочке, опрометчиво стоящей на самом краю платформы.


Я бросилась вслед, выкрикивая его имя.
- Женя, подожди! Остановись! Это же я! Стой!
Он на миг остановился, и повернул ко мне голову.
Его бледное лицо было решительным, а зрачки глаз пульсировали в безумном ритме умирающей звезды.
Чёрная ящерица сидела на его плече, сливаясь с курткой, сверля меня ненавидящим жёлтым взглядом.
Женя отвернулся и двинулся дальше, с каждым шагом приближаясь к девочке. Я усиленно заработала локтями, вонзаясь в толпу, стремясь догнать, задержать, не дать добраться до цели.
Людская амёба вяло сопротивлялась, выставляя на пути стены и заборы из равнодушных спин, сжимая меня мягкими челюстями плечей, сумок и рюкзаков.
Но, несмотря на все эти попытки, я догоняла Женю. Ещё чуть-чуть, ещё немного, и я смогу дотянуться до чёрной кожаной куртки, но и до девочки на краю осталось всего пара метров.

Последним безумным рывком я сократила разделявшее нас расстояние до минимума, оставив толпе босоножку с правой ноги. В провале тоннеля уже слышен был тяжёлый лязг подходящего к станции метро поезда. С непонятно откуда взявшейся силой, я дёрнула Женю за плечо, разворачивая его ко мне лицом, а к девочке спиной.
Ящерица на Женином плече яростно зашипела, обнажая острые мелкие зубы. Буквально на мгновение мне показалось, что Женя узнал меня, но его руки уже жёстко сгребли меня, будто тюк с тряпками, и потащили к краю. Я задёргалась в его объятиях, с ужасом понимая, что теперь сама окажусь на рельсах. Что сейчас было изображено на моей картине, что?!


Вот уже пронёсся над платформой тугой поток воздуха, вытесненный из тоннеля стальной громадой поезда, вот уже показалась кабина, с размытой фигурой машиниста внутри, а я всё никак не могла освободиться.
Изогнувшись и чуть не свернув себе шею, я ухитрилась дотянуться до Жениного запястья, и впилась в него зубами, со всей силой и отчаянием зверька, старающегося вырваться из капкана.
Мужчина вздрогнул и на долю секунды ослабил хватку. Но этой доли секунды мне как раз хватило, чтобы высвободить одну руку, ухватить ящерицу с кожаного плеча и сбросить её на рельсы, как раз под колёса неумолимого многотонного состава, успевшего поравняться с нами.
Женины зрачки перестали пульсировать, щёки порозовели, и он с удивлением уставился на меня.
Нас толкали люди, пытающиеся протиснуться в двери вагонов, наступали на ноги, шипели злобно "обниматься надо дома".


- С тобой всё в порядке?
Женя тряс меня за плечи, и моя голова, как у игрушки на бардачке автомобиля, моталась из стороны в сторону.
- А? Что? - промямлила я, пытаясь подавить приступ нахлынувшей тошноты.
Оглядевшись, я увидела, что мы всё так же стоим в прихожей моей квартиры. На полу валялся желтый бант, а на трюмо зеркала стояла картонная коробочка. В коробке лежала фигурка ящерицы, выточенная из ярко-зеленого камня, кажется, малахита. Фианитовые глазки безжизненно сверкали в свете дневных ламп.
- Так что там насчёт кофе? - он впервые улыбался так широко и открыто, по-мальчишески.
- Конечно. Только подожди меня здесь минутку.
- Разумеется.


Я почти бегом бросилась в спальню. Распахнула дверцу платяного шкафа, поглядела на себя в зеркало. Потянула с вешалки легкое платье, сбрасывая одновременно с плеч футболку. Из кармана пижамы выпала пачка сигарет. Я небрежно наступила на нее ногой, раздавив, как дохлую гадину.
Предстоящее свидание обещало быть интересным. Нам было, что рассказать друг другу.
Мягкие удобные мокасины без каблука, сумочка в цвет обуви, носовой платок...
Выходя в коридор, к ожидающему меня парню, я обернулась, чтобы посмотреть на незаконченную картину.
... Мужчина в чёрной куртке держал девочку за руку, закрывая её своей широкой спиной от способной ненароком толкнуть беззлобной, но безразличной толпы.