Алеша

Рассказывали об одной девушке, к которой мертвец ходил. Дело было в деревне во Владимирской области. Небольшая деревенька на двадцать домов, вокруг леса густые, церковь, кладбище старое.

И вот соседи заметили, что девушка та на кладбище что-то зачастила, хотя там никто из ее родных похоронен не был. Почти каждый день туда идет, а по пути - если лето - цветов полевых соберет, а если зима - обязательно принесет кусочек хлеба или что еще. Самим нечего есть, а она кладбищенских ворон кормить повадилась.

Родные пытались ее не пускать, так она - плачет, говорит, мол, не ваше это дело. А им и жаль ее, дуру, - одинокая совсем, мужика хорошего после войны днем с огнем не найдешь, годы идут - и страшно.

И вот однажды ее тетка проследила и выяснила, что ходит девица на могилу молодого парня, единственного сына одной из деревенских старух. Старуха та, получив с фронта "похоронку", и сама в считанные дни увяла. А вскоре умерла во сне - через месяц после странных похорон сына: никакого тела под наскоро сколоченным крестом не покоилось - только рубашка с пятнами крови. Фронтовой товарищ привез. Родные посовещались и отстали от девицы - решили, что, наверное, до войны она любила парня того. Он красивый очень был, даже непонятно, в кого уродился, - узкое бледное лицо, тонкие черты, глаза огромные. Конечно, ничего у них быть не могло - она же до войны совсем девчонкой была, но, должно быть, заглядывалась, мечтала. Вот и оплакивает, как будто он был ее жених.

Однажды ночью отец той девицы услышал странные звуки из ее комнаты, где дочь спала с младшими сестрами. Возня какая-то, сдавленный смех, с трудом удерживаемый стон. Сначала мужик удивился, а потом и рассвирепел - что же она себе такое позволяет, при детях, сестрах маленьких. Совсем стыд потеряла, на всю голову больная баба. Ворвался, а там и нет никого из посторонних. Мелкие девчонки по своим лавкам спят, а старшая на кровати сидит и волосы длинные расчесывает.

- А смеялся тут кто? - спросил растерянно.

- Да тебе, отец, со сна все померещилось, - ответила.

А сама улыбается, и глаза - сытые и наглые, как у лисы. Но не пойман - не вор.

С тех пор девица стала часто отлучаться по вечерам под разными предлогами. Соседи уже начали нехорошее о ней болтать. Якобы видели ее в лесу полуголой, а когда посрамить пытались, она только рассмеялась им в лицо. Но не запрешь же ее в доме - баба взрослая. Одно непонятно - если она полюбовника нашла себе, то где? В их-то деревне молодых мужиков и вовсе не было, а в соседней - только два брата, крепко выпивающих, и один из них даже однажды пытался ее посватать, но она только поморщилась брезгливо.

Первое время она несколько раз в месяц так пропадала, потом - каждую неделю, а потом и через день куда-то бегать начала. Сначала родные думали - ну пусть странная, зато как похорошела. Румянец на щеках горит, как будто три километра по морозу прошла, глаза блестят, улыбка с лица не сходит. А потом заметили - живот у девки округлился, и пусть та пытается прятать его под накрученным платком, а все равно уже срок такой, что правда сама в глаза лезет.

Тут уж, конечно, всем стало ясно. Отец к стенке прижал - приведи, мол, милого своего в дом, пусть женится, как родного примем. Но дочь только улыбнулась рассеянно да что-то невнятное ответила. Уехал, дескать, жених, нет больше его, и не вспоминайте. Но сама продолжала уходить куда-то - позор-то какой, уже на сносях, а губы свеклой натрет, и в лес. Да еще и оборачивается все время, чтобы за нею никто не увязался - осторожная стала.

И вот наступил день, когда родился у нее малыш. Хороший малыш, крепкий, мальчик. На ангела похож - родился со светлыми кудрями и глазами цвета летнего неба. Да еще и взгляд такой, не младенческий, а как будто понимает что-то. В семье ему обрадовались - ну да, девка весь род опозорила, соседи уже не в спину, а в лицо смеются, но зато парень-то каков получился! Алешей его назвали. И хоть вся семья вокруг маленького Алеши хороводы водила, хоть и всем хотелось повозиться с ним, но если кто, кроме матери, брал его на руки, начинал он орать так, что уши закладывало. Никого, кроме нее, не подпускал к себе. Даже над кроваткой склониться не давал. Сначала все пытались как-то перебороть, а потом вой этот так надоел, что лишний раз и подходить остерегались. Победил их Алеша маленький.

Мать же его до родов ходила вся налитая и румяная, а потом осунулась и побелела, как будто была при смерти. С каждым днем будто бы все слабее и слабее становилась. Ее уже и не дергал никто, чтобы по дому помогла.

В первые недели после рождения Алешеньки она еще вставала, а потом и это перестала - целый день валялась на кровати, с сыном на руках. Однажды пошла в сени - воды из кадки набрать, да там обессиленная и свалилась. И никто не мог понять, что с ней происходит. Вроде бы и роды легкими были, и питалась она хорошо - все самое лучшее ей на тарелке несли. Даже младшие сестрички, жалея, лучшие куски ей отдавали. И хоть бы что.

А однажды пришла в их дом бабка, которая в деревне ведуньей слыла - ее немного побаивались даже, хотя вроде бы никто не помнил, чтобы она кому-то зло сделала. Просто чувствовалась в ней какая-то сила, несмотря на то, что ростом бабка была с двенадцатилетнего мальчика, и глаза ее давно потухли, а все лицо иссохло и потемнело, как забытая в золе картофелина. Пришла она, от предложенного чая отказалась наотрез. И сразу заявила:

- Девку-то вашу вы проглядели, неужто не жалко вам ее?

Отец возмутился: вам-то, мол, какое дело? С мужем или без, все равно родная кровь, не гнать же в лес ее, в самом деле.

- Да я не про мужа, - как-то нехорошо усмехнулась старуха. - Неужели вы сами до сих пор не поняли ничего?

- А что мы должны понять? - насупился отец девицы.

- Сколько Алеше вашему стукнуло? Месяца, поди, два уже?

- Четвертый пошел. И что тебе с того?

- Недолго ей осталось, вот чего. Высосет ее до дна и за вас примется, упыреныш. А как ходить научится, так и всю деревню в страхе держать будет.

- Да что ты несешь, ведьма старая! И не стыдно тебе. Катись откудова пришла! - и дед Алешенькин поднялся из-за стола, давая понять, что за своих он горой и разговор окончен. Но соседка не тронулась с места:

- Скажи, а девка твоя чахнет, небось? Бледная стала, с кровати не встает целыми днями? Ест хорошо, да не в коня корм?

- Ну и дальше что?

- А то! Мой тебе совет - посмотри, как она в следующий раз кормить малого будет. Не молоко он пьет. Кровь он ее пьет. Пока маленький - много не выпьет, так ведь растет с каждым днем, упыреныш.

- Пошла вон! - вышел из себя мужик, мрачной горой нависнув над злоязыкой бабкой. - Тебя сюда не звали! И чтобы я тебя и близко к дому нашему не видел, а то на вилы подыму, чертовка!

Старушка не испугалась. Даже сгорбленная спина не мешала ей держаться с таким достоинством, словно она была урожденной аристократкой, а не прожила всю жизнь в глуши среди лесов да полей.

- Я-то уйду, - вздохнула она, - а ты мои слова запомни. С мертвецом связалась девка твоя. На свидания к нему весь год бегала, а вы и не заметили. Хлебушек на кладбище носила, цветочки. Он и окреп, и вышел к ней, и стал ее любить. Только вот любить они не умеют, мертвые... И упыреныш ее - ручки к ней тянет, а у самого на уме только крови напиться, окрепнуть чуть-чуть.

В ту ночь плохо спалось отцу девицы. Мрачные мысли он гнал прочь, все повторял: "Дурная старая карга, дура темная!" - да только что-то такое было в глазах старухи, что мешало ему вот так просто отмахнуться от ее суеверий. Проворочавшись до рассвета, он все-таки решил заглянуть в комнату, где жили молодая мать с Алешенькой. На цыпочках подкрался, украдкой заглянул.

Дочь его сидела на кровати, такая исхудавшая и бледненькая, белее ночной сорочки. Волосы, которые некогда походили на копну подсушенной на солнце пшеницы, стали тусклыми и редкими. Она склонилась над Алешей, который прильнул к ее груди, его круглые щеки работали, пил он жадно, словно боялся, что в любой момент отымут. Затаив дыхание, отец наблюдал - вроде бы, такая умилительная картина, мать кормит малыша, и все же было в этом что-то пугающее. А может, померещилось просто - после страшных соседкиных слов. И вдруг Алеша заворочался, повел носом, как животное, почуявшее чужака, отлип от материнской груди, повернул голову и посмотрел прямо на деда, и взгляд его был серьезный и нечеловеческий какой-то, словно не три месяца от роду ему было, а сотня лет. Злое бессилие было в этом взгляде, и мужчине вдруг показалось, что если бы Алеша мог, то бросился бы вперед и вцепился ему в горло. Так смотрел бы старый цепной пес, у которого отобрали миску с требухой - с ледяной яростью, с пониманием, что тяжелая цепь все равно не позволит немедленно отомстить обидчику, и надеждой, что когда-нибудь либо цепь порвется, либо отнявший пищу подойдет ближе, чем следовало бы.

А на губах Алеши - пухлых младенческих губах - запеклась кровь. Перекрестившись, мужчина ахнул, и только тогда дочь его заметила. Медленно подняла бескровное лицо, и отец в очередной раз отметил, как постарела она за эти месяцы, как заострились ее скулы, как запали глаза.

- Что тебе? - слабо отозвалась она. - Не видишь, Алеша есть не может, когда ты рядом.

- Доченька, - отец бросился к ней, - дай посмотреть! А почему он такой... Господи, что творится-то... Почему у него рот-то в крови?

- Да губу прикусил, - прошелестела дочь. - Шел бы ты уже... Алешенька голодный, а при тебе он нервничает, есть не будет.

С тех пор отец внимательнее присматривался к тому, как Алешу кормят. И младенец тоже будто бы присматривался к нему - словно почуял в нем врага. Иногда лежит в своей колыбели, спеленутый туго, а сам глазами следит за дедом. Куда дед пойдет, туда и Алеша смотрит. Девице же даже ведро возле кровати поставили - не было у нее сил до дощатого туалета во дворе добраться.