Смоляной бочок

Так вот, это началось лет семь тому назад. У меня тогда появился новый напарник, человек тупой и прямодушный, мы с ним взялись монтировать стены из гипсокартона у одного прокурорского чина. И в первый же день напарник стал изводить меня детальным пересказом телевизионной передачи, в которой какие-то малахольные в погоне за призом прыгали на батутах, преодолевали надувные кубы, лазали по канатам и все такое в этом духе. Вел шоу известный актер. Несколько часов кряду напарник терзал меня передачей чертовой передачи. Мне не верилось в происходящее. То есть не в то, что по телевизору могут транслировать подобное дерьмо, а в то, что вменяемый мужик в упор не видит страдания ближнего своего. Но я, человек, который никогда в жизни никого не ударил, лишь смиренно поддакивал. И под прикрытием глупой болтовни напарник вынул из меня душу, подтерся ею и вложил обратно. После смены я начал соображать, как избавиться от дурака, но на следующий день его малолетнюю дочь сбил грузовик и я больше не видел своего мучителя. Нельзя сказать, что он повинен в моем недуге, но он запустил пагубные процессы. Ну, или так совпало.

В общем, стало умирать. Строго говоря, и прежде едва теплилось, но тут вдруг все посыпалось. Интерес к жизни, к примеру. И к женщинам. Ответственность за детей. Короче, вся та чепуха, за которую и цепляется человек, избегающий безумия. Кажется, в викторианской Англии существовала мода - молодые мужчины убивали себя в расцвете лет, на пике жизни. Чтобы пресечь последующее естественное душевное разложение, понятное дело.
А мы люди простые и не можем позволить себе такой роскоши - вовремя помереть. Поэтому мир и полнится мертвецами - теми, что лежат в могилах и теми, кто ходит над ними. Я отношусь ко вторым.
Ох, ну да ладно, после стольких убогих лет пришла пора исправить положение. В трех остановках отсюда есть старое заброшенное общежитие, без окон, без дверей. Минувшей ночью я отправился туда, прихватив крепкую веревку. Я шел по пустой дороге, под адовыми фонарями. С неба что-то капало. Когда я прикрывал глаза, то сквозь ресницы видел, как блестит желтый воздух. Да нет, шучу, какие к черту ресницы. Я все же самоубийца, а не идиот.
И вот я шел и шел. И чем ближе подходил, тем медленнее шел. Все надеялся, что по дороге попадется хоть один человек, который заговорит со мной, отберет веревку и развернет меня обратно. И я послушаюсь его, а как же. Но мне никто не встретился. Ни единой души не было на улице. Где эти гады, когда они так нужны? Мне нужно просто поговорить, будьте же вы все прокляты. Ком в моем горле вырос и заполнил трахею.
Я вошел в здание, подсвечивая себе телефоном. Строительный мусор под ногами, говно по углам. Все, как полагается. Гляди-ка - и ящичек мне приготовили. Я посветил на потолок. Там торчал крюк для люстры. Я поставил ящик под него, залез и приладил веревку с уже готовой петлей. И слез покурить.
У меня в зубах что-то застряло. Я начал ковырять спичкой и выудил кусочек лимонной корки. Я отбросил его прочь. И стал вспоминать - когда же это я ел лимон? Почему-то это казалось очень важным. И так и не вспомнил. Но зато вспомнил вдруг, что в это самое общежитие когда-то давно, в другой жизни, привел проститутку с вокзала. Нам сдали комнату на час, и мы славно провели время. И меня поразило тогда, как она ловко проглотила все до капли после стремительного отсоса. Уж у нее-то в зубах не застревало. Потом она долго искала трусы, но так и не смогла найти, потому что я спрятал их в свой карман. Позже воспользовался ими пару раз, в ванной и выкинул. Ушло из них, видите ли, все очарование.
И я понял, что у меня кишка тонка - убить себя. Я не викторианский мужик, это точно. Тонкая кишка это залог долгой и несчастливой жизни. Я засобирался домой. Но подумал, что кто-то, более решительный и порядочный, в минуту печали зайдет сюда посрать, увидит петлю и сотворит напрасное. Я взгромоздился на ящик, отвязал веревку, сунул ее за пазуху и отправился назад.
Домой пришел мокрый, пот лил с меня градом. Я разделся до исподнего и присел на кровать. Посмотрел на часы - половина третьего ночи. Комната была полна вещей, но я сидел в кромешной пустоте. Так случается, вам ли, горюням, не знать. И тут я услышал, как за стенкой бормочет женский голос.
За стеной, в соседнем подъезде жила немолодая уже пара. Женщину я видел часто. Невысокая, с полностью седыми волосами, довольно милая. Она претерпела в жизни, это сразу чувствовалось. Мы не здоровались, я любовался ей издали. Мужика видел пару раз. По пятницам он напивался и орал на жену. Он постоянно употреблял слово "Иеза". Я думал, что так зовут женщину, но позже выяснил, что на португальском это значит "падла". Я не знал, зачем он ругается на иностранном языке.
А голос все продолжал бубнить. Я встал, нашел в шкафу стетоскоп от тонометра, приложил мембрану к стене и принялся подслушивать. И вот, что я услышал:
- Алло, ты слушаешь? У меня не было секса десять лет. Десять долгих лет меня никто не ебал. Да. Он не может. И не хочет. У него пузо. Он весит сто сорок килограммов. Вчера съел целую сковороду жареной картошки. Нет, не поделился. И он не ебет меня уже десять лет. Десять проклятых лет меня никто не ебал. Ох, Марго, Марго, ох...
Тут женщина заплакала, и я перестал слушать. То есть, это несправедливо. Мою миленькую соседку никто не ебет, а я узнаю об этом только сегодня. Я подумал, что надо будет навестить ее, при оказии. Когда португалец свалит на работу. А еще подумал, что давненько ничего не писал. Но пустота не исчезла. И ком в горле никуда не делся. Болезнь гнетет меня, силы на исходе. Но все же я сел за монитор и написал рассказ. Он ваш, рвите его.
СМОЛЯНОЙ БОЧОК
Может быть, следует начать издалека, с начала века. Один местный барыга, скупавший недвижимость в крупных городах, приобрел квартиру в Казани и предложил мне отремонтировать ее в разумные сроки. Так я и очутился в столице Татарии, в двухкомнатной халупе. Днем я штукатурил-шпатлевал, а вечером спускался в магазин за 0,25. Продавщицы пытались заговорить со мной по-татарски, но я знал только пару обзывательств, которыми меня награждала мать в порыве гнева. Продавщицы смотрели на меня с презрением. Как на коллаборациониста. Мне это не нравилось. Куда приятнее ощущать себя оккупантом. Наверное. Мне всегда было плевать на национальный вопрос. Никогда не понимал из-за чего весь этот всепланетный сыр-бор. Все люди срут говном и точка. Никто еще не выкакал березку или баобаб.
В общем, я поднимался в квартиру, пил потихоньку, ел вареный рис и писал рассказы. Штуки три написал, в общей сложности. Когда заканчивалась водка, я шел в ванную, быстренько спускал в раковину и ложился спать. Так шли дни и недели.
Но через два месяца мне стало невмоготу. Остро надо было кому-то присунуть. Прямо беда. Я бы и собаку натянул, если бы она была под руками. Однажды я поехал на трамвае в строительный магазин за коробкой саморезов и чуть не набросился на очень симпатичную кондукторшу. Ну, то есть, как "не набросился" - неожиданно для себя поцеловал ее в шейку, когда она повернулась спиной. Кончилось все это плохо, поскольку водителем трамвая был муж кондукторши.
У меня тоже имелась жена. Предоставив сам себе отпуск, к ней-то я и поехал. Решил нагрянуть без предупреждения и безотлагательно выебать ее в прихожей.
А не вышло. Встретили меня холодно. Я подарил ей кружевные трусики. Помылся. Поел. А холод не ушел. Я не мог понять, в чем дело.
- В чем дело, киса? - спросил я, - ты не рада мне? Трусы не в пору? Что случилось?
- Зачем ты туда уехал?
- Деньги заработать, ты же знаешь. Или постой, ты хотела спросить - зачем я СЮДА приехал?
- Ну, даже если и так?
- Что значит "если"?
- А что это за работа такая - стены малевать? Это бабский труд.
- Это просто труд. За него платят.
- А вот Толя Поперечный...
- Да к черту твоего Толю.
- Нет, ты послушай! Толя Поперечный...
- К черту Толю Поперечного!
- Ты меня не хочешь слушать!
- Ладно, хорошо. Пусть будет Толя Поперечный. У него красный диплом технического вуза, а я птушник. Ты чувствуешь разницу?
- Я чувствую разницу, еще как. Но я не об этом хотела сказать.
- А о чем? Что там с Поперечным?
- Да черт с ним! Мне внимания не хватает!
- Да я тебе всего себя отдаю! Там немного, но все что есть - твое!
- А мне не хватает! Ты живешь, как хочешь, ездишь, куда хочешь, бухаешь, рассказики свои тупые пишешь, а мне потом перед родней стыдно за твои высеры!
- Откуда про мои высеры знает твоя родня? Они же все в телевизор пялятся.
- Я им показываю.
- Чтобы потом стыдиться?
- Да!
- Ладно. ЛАДНО! Насрать мне на твою родню!
- Тебе и на меня насрать!
Короче, мы знатно поскандалили и на следующий день я уехал в Казань. Я был глуп, любил свою жену и не понимал ровным счетом ничего. Угадайте, с кем теперь живет моя бывшая?
И покатилось. В смысле я покатился, этак не торопясь. Всякого дерьма было с избытком. К примеру, я перепробовал весь ассортимент парфюмерной продукции, что продается в продовольственных магазинах. Ну и все такое прочее, сопутствующее разложению. И наконец, как всякий слабодушный дегенерат, я прикатился в родительский дом, на раскладушку на кухне.
Квартира была поделена на три зоны. Справа жила мать с телевизором. Слева отец с телевизором. Уже много лет родители если и встречались, то только на кухне, где я и нашел приют. Я почти позабыл, когда мама с папой говорили друг другу больше пяти слов подряд. Не вмешивался я в это дело. Мне этого говна в детстве хватало. У меня логоневроз развился от их постоянных срачей в прошлом. Это странно, но избавился я от него только тогда, когда начал писать.
Со своим стариком я был на ножах. Обоюдоострых. Он всю жизнь проработал в столярке, дослужился до начальника цеха. Он настолько проникся духом противопожарной безопасности, что плевал на окурки, прежде чем бросить их в унитаз. Так как он потреблял муравьиный спирт, то постоянно промахивался, и мне приходилось оттирать сиденье от отцовских слюней. Один раз я попенял ему на это. Мне предложили уебывать, если что не нравится. А уебывать мне было некуда.
Ему так и не удалось приобщить меня к столярному ремеслу. Помнится, как-то зашел я после школы в его столярный цех, за штапиками. Потоптался у входа. В цехе было довольно сумрачно. Какой-то мужик гонял филенку на фрезерном станке. Вдруг возле моего уха что-то с визгом пролетело и вонзилось в кирпичную стену позади меня. Я оглянулся, пригляделся - это был осколок фрезы. Я посмотрел на мужика. Ему было плевать. Оловянные глаза. Восемь пальцев. Он гонял филенку вокруг подшипника и ебись оно все конем. Мне стало страшно. Я поскорее набрал с десяток полутораметровых штапиков и ушел оттуда. По дороге на меня напали собаки, и я изломал все штапики об их глупые головы. Назад я возвращаться не стал. Тем и закончилось мое знакомство со столяркой.
Я не любил и презирал все, что любил и ценил отец. Он бы с радостью возненавидел все, что любил я, но вот только я ничего и никого не любил. Меня все раздражало. Мягко говоря. Но при этом было на все плевать. Полнейшее равнодушие овладело мной. Тем не менее, отец постоянно провоцировал меня на тупые споры.
Однажды вечером он зашел на кухню. Я сидел за столом. Едва успел спрятать перцовый лосьон. Отец посмотрел на что-то в холодильнике. Потом поглядел в окошко. Потом встал рядом со мной. Я все ждал, когда же он уйдет.
- Ненавижу педерастов, - сказал он и посмотрел на меня искоса.
- Это приятно, - ответил я, - и что дальше?
- А ничего. Сжигал бы их живьем.
- Меня бы тоже сжег?
- А ты из этих что ли?
- Нет, но у меня еще все впереди.
- Тогда сжег бы.
- Но ведь может быть и наоборот.
- Это как это - "наоборот"?
- Ну, вот представь - посадят тебя в тюрьму, опустят по беспределу, растрезвонят по всему свету. И как мне жить с этим?
- Я в тюрьму не собираюсь.
- А кто собирается?
- Да и вообще - ты как с отцом разговариваешь?!
- У нас с тобой дискуссия.
- Какая нахуй дискуссия, - заорал он, - ты, высерок! Я думал - сын, опорой мне будет!
- Не ври! Никто ни о чем никогда не думает. Дети рождаются - и все тут. А потом на них кладут хуй, как это и произошло со мной!
- УЕБЫВАЙ ИЗ МОЕГО ДОМА! УЕБЫВАЙ СЕЙЧАС ЖЕ!
- ПРЕКРАТИТЕ! ПРЕКРАТИТЕ! ПРЕКРАТИТЕ, ПРИДУРКИ, ДАЙТЕ УМЕРЕТЬ СПОКОЙНО! - закричала мать из соседней комнаты и мы заткнулись. И разошлись по углам. То есть, это он разошелся, я-то был в своем углу. И наконец-то я смог отдать должное лосьону.
Мать долго и тяжело болела. Гипертония, диабет, ну и по мелочи набиралось. Много набиралось - для одного-то человека. В один из дней она позвала меня. Я зашел в комнату и сел в ногах.
- Я скоро умру, - заявила мне мать.
- Ты уже пятнадцать лет это твердишь.
- А ты ждешь?
- Нет, не говори глупостей.
Мы помолчали.
- Ты потолстел. Мешки под глазами. Пьешь?
- В рот не беру.
- Давно ты менял нижнее белье?
- Не помню.
- Неудачно как у тебя сложилось все, сынок.
- Ерунда. Таких, как я - миллионы.
- Да. А ты у меня один.
На это я ничего не сказал. А что тут скажешь? Мать мыла меня в ванной лет до двенадцати. Я упирался лбом в ее мокрую грудь, и мама вытирала мне голову полотенцем. Тогда я познал покой. Но вскоре утратил его навсегда. И безо всякого моего сопротивления.
Мать протянула руку, взяла с тумбочки какую-то открытку и протянула мне. Я открыл ее. Запиликала синтетическая музыка. Я прочитал текст. Это было приглашение на свадьбу от неких Васильевых. Я знать не знал никаких Васильевых.
- Это хорошие, простые люди. Я хочу, чтобы ты сблизился с ними. Они могут помочь тебе. Неизвестно, как все повернется потом, после нашей с отцом...
- Постой, - перебил я, - ты хочешь, чтобы я пошел на СВАДЬБУ?
- Кроме тебя некому.
- Пусть отец идет.
- Ему там делать нечего.
- Как и мне. Меня тошнит от людей.
- Примешь угольку и пойдешь.
- Ох, мама...
- Костюм возьмешь у отца.
- Он не даст.
- Даст.
- Не даст.
- ОН ДАСТ!
- Ладно, ладно, не нервничай... Хорошо. Схожу, проветрюсь...
- Вот и славно. Дай я тебя поцелую...
И она поцеловала меня. Как целовала когда-то давно, десять тысяч лет назад...
Продолжим.
В пятницу в отцовском костюме я стоял перед зеркалом. Широкая жопа. И щеки. И борода. Мутные глазенки. Превосходно. Урод, то, что надо.
Я проглотил десять таблеток активированного угля, вышел и закрыл за собой дверь. И отправился на свадьбу.
Торжество должно было происходить в частном доме, в районе, еще в девяностые на корню скупленным кавказцами. Наверное, несладко жилось там Васильевым. На забор не поссышь. Колокольного звона не услышишь.
Я решил пройтись пешком, благо было не далеко. Или не благо? Можно было взять такси, деньги на это мне выделили. Но я решил сэкономить. Произвел подсчеты. На эти деньги можно было купить дюжину лосьонов, на неделю вперед.
В общем, я шел по кавказскому анклаву. Углублялся. Стали попадаться женщины в парандже. Я старался не пялиться на них. Миновал две мечети. Уже в конце пути мне встретилась стая парней. Они стояли на дороге - молодые, резкие, дерзкие. Накаченные - дурью и похотью. У одного из них в руках был кинжал. Пацан довольно лихо им крутил во все стороны.
А переходить на другую сторону мне было нельзя. Нельзя было переходить на другую сторону. Опыт говорил мне об этом. Я пошел прямо на них.
- Салам аллейкум, - сказал я и вспотел.
Они молча расступились. И я прошел дальше. В своем дешевом костюмчике, толстожопый, трусливый недоумок.
Через пятнадцать минут я уже сидел в шатре, за столом, среди незнакомых мне людей. Меня поместили рядом с молодыми, очевидно потому, что я единственный из гостей был в пиджаке. Недалеко от стола был расположен огромный телевизор, по которому транслировали пейзажи. А рядом, на двух табуретах, лежала видеокамера, объективом нацеленная на стол. Шла запись торжества. Я мельком взглянул на жениха с невестой и сразу отвел взгляд. Не было сил на них смотреть. На их нешироких лбах была написана вся дальнейшая несуразная семейная жизнь. "Бегите друг от друга. Как можно дальше. Бегите от этих людей, от этой жизни, от самих себя. Бегите, пока не поздно" - подумал я. Тем временем жених взял со стола бутылку лимонада и открыл ее. Пена из бутылки брызнула на платье невесты.
- Ебанат, - громко сказала она.
- Закрой рот, сука, - ответил жених.
- Сам закрой, дебил.
Ох. Это было неплохо. Возможно, еще не все потеряно. Может быть, начнется срач, межродственный мордобой, свадьбу отменят, и я смогу уйти по-английски.
- ГОРЬКО! - заорал кто-то прямо над моим ухом.
- ГОРЬКО, ГОРЬКО, ГОРЬКО!!! - подхватили гости.
Жених встал. Невеста встала. Они поцеловались взасос и сели обратно, крепко держась за руки. Чрезвычайно простые люди. Безнадежные кретины.
И началась вакханалия.
То есть, все было чинно, как и положено, но на меня навалилась тоска. Сосед по столу (тот самый, что первым крикнул "горько") подливал мне без устали, но я не пьянел. Сказывалось действие угля.
- Ты, братишка, где трудишься? - закричал он мне в ухо.
- В парфюмерной промышленности, - проорал я ему в ответ.
- Платят?
- Платят.
- Тяжело работать?
- Очень. С ног валишься.
И он опять мне налил. И я опять выпил.
Я смотрел под стол и ждал. Ждал, когда рухнет шатер. Ждал, когда ворвутся те парни с кинжалом и начнут резню. Ждал, когда я опьянею. Ждал конца всего.
Вдруг под столом, прямо под моими ногами сверкнули два глаза. Я вздрогнул. Показалась кошачья морда.
- Мяу, - сказала морда.
Я похлопал по коленке. Кот запрыгнул мне на колени и заурчал. Я не услышал, а почувствовал это. Кот был безобразный. С желтой шерстью, с черным пятном на боку, с рваными ушами. Я почистил ему глазки и почесал пузо. Он разлегся на коленях и заурчал сильнее. Мне стало легче. Мне, блять, определенно полегчало.
- Привет, дружище, - сказал я коту.
Он не успел мне ответить - жестокая рука хозяйки дома схватила его за лапу и отшвырнула прочь. Кот исчез во тьме.
- Извини за это. Паршивый кот, вечно лезет, куда не надо, - сказала хозяйка.
- Ничего, ничего...
- Слушай, - наклонилась ко мне она, - ты здесь самый трезвый. И вроде порядочный. Поможешь мне кое в чем?
Я окинул хозяйку взглядом. Сойдет.
- О чем речь, конечно, - сказал я и поднялся.
Мы вышли из-под шатра, прошли огородом, миновали сарай и зашли в дом. Хозяйка вела меня вперед. Она поднималась по лестнице, я смотрел на ее бедра и паниковал. Боялся, что не встанет. Наконец мы зашли в маленькую полутемную комнату. Я заметил висящий на стене китель с орденами. А на кровати лежал дряхлый дед. Правой рукой он водил футляром от очков по своим небритым щекам. Левая лежала вдоль тела безжизненно.
- Думает, что бритва, - сказала хозяйка.
Она подошла к деду, отняла у него футляр и подала электрическую бритву. Дед немедленно стал бриться. Я подошел к нему поближе и наклонился.
- Здрасьте, - сказал я.
Дед посмотрел на меня. Улыбнулся жуткой улыбкой. Отложил бритву, схватил за бороду и притянул к себе. Наши носы соприкоснулись. Я смотрел в его диоптрии. Там было минус десять, не меньше. Однако я понял деда. А дед понял меня. Он отпустил бороду и я выпрямился.
- Ты ему понравился, - сказала хозяйка.
- В чем заключается моя помощь?
- А, сейчас, сейчас, - засуетилась хозяйка.
Она откинула простыню, отцепила липучки на подгузнике и сняла его. Потом перевернула деда набок. На сморщенных ягодицах кровоточили язвы.
- Держи его, чтобы не лег на спину.
Я уперся рукой в спину деда. Хозяйка взяла со стола тетрадку и принялась обмахивать задницу. Запахло смертью. Я закашлялся.
- Держи, держи, - сказала хозяйка.
Она отложила тетрадку, достала банку с кремом и принялась смазывать дедовские пролежни.
- Что это за мазь? - спросил я.
- Для коровьего вымени.
- Помогает?
- Ни хера.
- Понятно, понятно...
Наконец хозяйка перестала втирать мазь.
- Ну, все, - сказала она.
Я убрал руку, и дед лег на спину. Он спал. Надо было возвращаться в ебучий шатер.
- Можно я здесь останусь? - спросил я. - Послежу, а то мало ли. Может утку подам или еще чего...
- Нет, ты что! Ты гость, как можно! Пойдем.
Будь оно все проклято...
И снова я оказался в шатре. Но произошли кое-какие изменения. Гости сдвинули лавки к телевизору и расселись перед экраном. Какой-то парень возился с видеокамерой. Он на что-то нажал и появилось изображение. Это была запись свадьбы. Та самой свадьбы, на которой мы все присутствовали.
- Вон ты, - сказал мне невесть как очутившийся рядом мой сосед по столу. Действительно, это был я. Прошел, сел на лавку. Вид смущенный.
- А вон я, - сказал сосед.
И правда, это был он. Наклонился ко мне, что-то говорит.
Я не верил в это. Это все было дурным сном. Мы переместились в прошлое. Неизвестно, зачем. Все сидели, смотрели. Комментировали, похохатывали. Это нереально. Так не может быть. Это какое-то проклятье. Меня лишили кота и деда и погружали в ад. Я вдруг понял, что это все иллюзия. Я могу устранить этот морок, сдвинуть его в сторону, как шторы. И за ними будет другая жизнь. Будут зеленые холмы, прохладные озера, древний лес с существами, не знающими горя. Как же просто, господи боже, как же это просто.
Я развернулся и вышел прочь. Я пошел к дому. Зашел в него, поднялся по лестнице, вошел в комнату. Дед не спал, ждал меня. Я приблизился к нему. Он снял очки и строго посмотрел на меня. Я вытащил подушку из-под его головы и накрыл ей его лицо. И придавил. Давил и давил. За всех бедолаг и неудачников, за все человеческое говно.
Дед ни разу не дернулся. Железный старикан. Я убрал подушку. Умер. Умиротворен. Я вышел из комнаты.
Прошел мимо шатра. Там уже начались пляски. Хозяйка схватила меня за руки. Я проделал несколько танцевальных па и передал ее какому-то упившемуся долбеню. Я пошел к калитке. Открыл ее и вышел на улицу. Свернул в переулок и двинулся в сторону прохлады. Рядом со мной кто-то шел. Посмотрел вниз - меня сопровождал кот. Я взял его на руки. Он заурчал.
Мы пришли к реке. На берегу было несколько лодок. Я поместил в одну из них кота, оттолкнул ее и запрыгнул сам. Мы поплыли по течению. Я лег на дно лодки, кот лег на мой живот. Мы плыли под черным небом с белыми звездами. Я заснул.
Проснулся от дикого холода. Кота уже не было. Должно быть, он сошел на каком-нибудь острове, когда мы проплывали мимо. Я нашел пропахшую рыбой дерюгу и укрылся ей. И заснул.
Меня разбудило солнце. Светило прямо в лицо. Было жарко. Я отбросил дерюгу, встал на ноги и обнаружил себя в водах океана - теплого, смрадного, индийского.
Рахман Попов