Ваня Колюжный родился нормальным ребёнком: волосики, как шёлк, глазки-лютики, носик пупочкой. И всё у Вани было правильно : головку держать начал вовремя, сел как надо, долго не засиделся, и встал на ножки. А там и побежал, да так швытко и ладно, что всем на радость.
В какой момент развитие Вани получило нездоровый уклон, и жизнь пощла по кривой, - сказать трудно.
Но уже в детском саду малоразговорчивый Ваня Колюжный проявил странные наклонности. Однажды, предаваясь весёлым ребяческим играм в песочнице, он нанёс травмы Лене Поспеловой, надев ей на голову жестяное ведёрко. Само по себе это было бы и не так крамольно, но Ваня, мало того, что с удовольствием колотил по ведру совочком, но и вовлёк в это сомнительное предприятие Ашота Карапетяна и Лёшу Брунова. Когда Лену удалось отнять, оказалось, что с ней почти ничего не случилось, разве что оглохла слегка на левое ухо. А то, что дурочкой стала, так и раньше была слабоумна, это и Поспелов-отец подтвердил в письменном виде, когда протрезвел. Ходил слух, что Карапетян-старший вынудил его к даче ложных показаний посредством канистры коньячного спирта. Короче, дело замяли.
В школе Ваня тоже проявил себя порядочным шалуном. Он играл в футбол глобусом, написал в аквариум, и постоянно царапал стены. Ну и дрался, конечно, как всякий подвижный мальчишка.
В старших классах проказы и баловство приобрели криминальный оттенок. Изукрасив ёмкими народными афоризмами все парты и стены, Ваня преступил черту. Забравшись ночью в учительскую, он не только наделал кучу посреди кабинета, но и исписал стены фекалиями. Содержание полностью соответствовало форме изложения. Вычислили баловника по почерку и характерным грамматическим ошибкам: слово "блядь" он упорно писал через "т", а "рыло хуИрыльное" и "морда хуИсосная" выдали шалопута с головой.
Его чуть было не исключили, но он ушёл в глухую несознанку, а вину, неожиданно для всех, взял на себя постоянный Ванин подельник по игрищам, Карапетян,легко доказавший, что принадлежность к иной национальной культуре и недостаточное знание русского языка, свидетельствуют о причастности к неуместной шутке именно его, Карапетяна-младшего. Карапетян-старший был настолько уважаемым в городе человеком, что дело завяло само собой.
Затем Ваня сломал палец учителю биологии, пытающейся отнять у него общественного хомячка, и приговорил гирькой по черепу физрука Воеводина. Это уж было совсем никуда, но взятый на поруки адвокатом Бруновым, отцом Ваниного приятеля, он не только вышел сухим из воды, но даже стал, в некотором роде, героем. Биологиня Люция Арнольдовна Пфер на беду свою имела шесть пальцев. Брунов легко доказал, что мальчиком с неустойчивой психикой руководил природный страх и естественное чувство самозащиты. Ну а физрук оказался банальным педофилом, и с позором так и не вышел с больничного. Если показания дружной троицы можно было поставить под сомнение, то монотонное повествование Лены Поспеловой повергло всех в шок. Горестно покачиваясь на стуле, она рассказала столь жуткую историю, связанную с насильственной дефлорацией в тёмном углу спортивного зала, за матами, что перевязанную Пфер вырвало, а Брунов-старший расплакался.
Странно, что закончив скорбное повествование, Леночка вдруг рассмеялась, глянув на улыбающихся Ваню, Ашота, и Лёшу Брунова. Но это объяснили перенесённым стрессом.
Закончив восемь классов, Ваня совсем развинтился. Он начал выпивать уже по-взрослому, а курил ещё больше, чем в школе. Вдобавок, вырванный из привычной среды, лишённый дружеского общения, - Карапетяна отец отправил учиться в Лондон, а Бруновы съехали на жительство в столицу нашей Родины, - подросток оказался предоставлен сам себе. Ну и пошло-поехало: стал слишком гордо держать голову, быстро сел, не засиделся и сделал ноги, опять сел...
Покинул Иван Колюжный места заключения другим человеком. Вошёл в тюремные стены ясноглазым и хрупким подростком, у которого вся жизнь впереди, а вышел - прожжёным типом, матёрым уголовником, с ранней сединой в волосах, недоверчивой, тёмной душой, и косматым сердцем.
Одиноким, озлобленным волком, брёл он по ночным улицам родного городка, хоронясь по привычке от ментов, и выискивая хищным взглядом лёгкую жертву...
...да, преступная среда наложила свой, увы, неизгладимый отпечаток. Он, столько лет не видевший ласки и участия, окончательно озлобился. Отторгнутый бездушным обществом потребления, Ваня стал окончательно деклассированным элементом, Иваном, не помнящим родства, безжалостным санитаром запущенного, загаженного, разворованного русского леса. И дальнейшая судьба его легко прочитывалась на заскорузлой широкой ладони. "Твой дом - тюрьма, - нашёптывал ночной ветер, - Не верь, не бойся, не проси - волка ноги кормят". И он ускорял шаг, переходя на характерную волчью рысь, и без веры, надежды и любви был готов растерзать, погубить, и даже, если придётся, - съесть.
Но есть русский бог, случаются чудеса, и не зря цыганка нагадала в детстве маленькому Ване: "много пострадаешь соколик, и казённый дом пройдёшь, а вот даст тебе дорогу в новую жизнь тот человек, кому ты, золотой, дорогу в жизнь определил". Странны были слова её малышу Вантяю; со злобным оскалом вспоминал Иван цыганку в тюрьме, он, привыкший определять дорогу на погост, а не в светлое будущее...
Вот слабый женский силуэт замаячил на пустынной улочке. Он подобрался, прибавил ходу, нагнал, толкнул в кусты:
-- Стоять, Зорька! Быстро сумку, часы, мобилу!
-- Чё надо?! Чё привязался? - забормотала изрядно поддавщая бабёнка.
-- Мобильник, сука, гони, и бабло, - прошипел он, нагоняя жути,- порешу ведь, козу драную. Живей, шалава, приморю!
- Чё ты говоришь, ась?! - глупо вскрикнула она, - Нормально сказать можешь, нет?!
-- Глухая, что ли, тварь?! - рассвирипел уголовник, развернул, гаркнул в другое ухо:
-- Контужу, жертва!
-- Ваня! - радостно заверещала Лена Поспелова, светлея от радости, - Колюжный! Сколько лет, сколько зим! Давно откинулся?! Дай поцелую, поползёнок ты мой сладкий, дай обойму мово сокола!
Так вот и встретились.
Он любил её три дня, упорно и вдумчиво. В промежутках между приступами животной страсти, Лена бегала за спиртным, и рассказывала. Ваня пил и слушал.
Оказалось, что странным образом, Колюжный определил судьбы нескольких человек.
Физрук Воеводин, по выходу из больницы опасавшийся показаться на глаза людям с нормальной сексуальной ориентацией, нашёл себя в неожиданном качестве. Не в силах стряхнуть бремя сомнительной славы, Воеводин пошёл ва-банк, и открыл первый в городе секс-шоп. Денег ему ссудил Карапетян старший, по наводке хитрожопого психолога Брунова, набравшегося в Москве всякого передового, в смысле вложения капиталов. Раскрутившись на детской порнушке, Воеводин открыл vip-cауну для бандосов, а затем и гей-клуб, что было уж и вовсе новаторством, но как выяснилось - весьма перспективным.
Люция Пфер положила с прибором на биологию. С ампутированным лишним пальцем, которого она стеснялась, как женщина, ушли и свойственные калекам комплексы. Она вдруг стряхнула с себя бремя напрасно прожитых лет, и пошла по жизни смеясь. Происходило это следующим образом: заведя в ресторане разговор с подвыпившим мужчиной, Люция рассказывала ему историю своей жизни. Показывала шрам на руке, культурно шутила над фокусами матери природы, пересыпая речь специфическими терминами. При этом намекала, что всякого рода мутации присущи людям страстным и разносторонне интересным, держащим под спудом немало ещё непознанных тайн. Разгорячённый вином и речами, собеседник обычно желал стать первооткрывателем, и за вполне достойную плату имел возможность убедиться, что нет ничего более возбуждающего, чем сексуальный контакт с женщиной о шести сиськах и маленьким хвостиком. Все излишества присутствовали в зачаточном состоянии, а потому в обморок падали немногие. Большинству нравилось. В последнее время Люция перешла в салон Воеводина, и очень некисло зарабатывала стриптизом.
Ну а сама Леночка, глухая, придурковатая, и затраханная до полусмерти ещё в двенадцать лет, даже в голову не брала: кем быть, ково делать, куда направить стопы. Она сразу пошла в бляди, и поскольку природная аморальность никогда не давила на совесть, осуждающего шёпота вслед она не слышала, а думать и вовсе не умела, то жила вполне естественной жизнью - не брезговала никем, отдавлась беззаветно, не торгуясь. И была абсолютно счастлива, как счастлив дикорастущий, цепкий до жизни, сорняк.
-- Во как, - заметил Вантяй, - Кто ж знал, что так фишка ляжет. Все при делах, один я как хрен с бугра. А что Ашот, Лёха - не собирались нарисоваться?
-- Так они в Москве оба, Воеводин что-то трепал, что мутят там по крупному. Ты, Вань, загляни к нему, он же тебе как родной по жизни. Или, хочешь, я сама всё...
-- Лежи уж, много разговариваешь,- грубовато окоротил мужчина, - Лучше делом займись, чучело.
Что в Ленке хорошо - два раза повторять не надо. Дело знает. Через минуту спросил:
-- В Москву со мною поедешь, если чего-как?
-- Моммему, момемму! - радостно замычала занятым ртом, и от этой детской радости Вантяй впервые за несколько лет улыбнулся.
На четвёртый день он встал, побрился, и отправился навестить физрука. Встретились тепло, жахнули.Перетёрли кой-чего. Попарились в баньке. Поглядели на Люцию,посмеялись. Ваня взял денег, срисовал нужные координаты, пробил тему.
Вечером от платформы уездного города N отошёл скорый поезд, задержавшийся, как обычно, на минуту. Он уносил с собой в ночь двух человек: сурового на вид, кряжистого мужичка, и глуповатую, разухабистую, но по-детски восторженную женщину. Мужичок сразу определился в купе, и затих, не привлекая внимания. Зато она, высунувшись из открытого окна, подставляя лицо бодрящему, свежему, новому ветру, смеясь, голосила в глубокую, полную грядущими тайнами, ночь: "В Москву! В Москву! В Москву!".
Излишне громко,пожалуй, как привыкли глуховатые люди.
Но искренне.
© Антон Чижов