В приемной "Бюро особых ритуальных услуг" тихо плакала элегантная женщина средних лет. Респектабельный мужчина держал ее за руку. С первого взгляда было видно, что спутник женщины убит горем. Ему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы выглядеть спокойным, оформляя заказ.
-- Значит, вы предпочитаете именно эту модель? - уточнила сотрудница бюро, в строгом коричневом костюме в мелкую полоску, демонстрируя модель гроба из каталога.
-- Да, г-жа Ронс, - утвердительно ответил мужчина, - и, непременно, с розовой обивкой внутри.
-- Я понимаю, - понимающе кивнула госпожа Ронс, - должна только заметить, что хороним мы только в закрытых гробах. Проститься в последний раз вы можете за день до обряда отпевания...
-- В последний раз, - обронила женщина, убрала платок от глаз и посмотрела прямо в лицо своему спутнику, - в последний раз, - тихо повторила она и на ее лице вдруг засияла улыбка, обнажив безупречно-белые зубы. Затем она резко развернулась, вцепилась руками в мраморную полку стола заказов и закричала: - Нет! Нет, не хочу!
Мужчина тут же бросился к ней.
-- Элен, прошу тебя, милая. Элен, - начал он уговаривать спутницу, крепко обнимая ее за плечи, - простите, это истерика, простите, - скороговоркой проговорил он, обращаясь к работнице. Та понимающе взглянула и протянула ему на четверть наполненный стакан.

-- Дайте жене. Это валерьянка, пусть выпьет.
Через четверть часа женщину удалось успокоить, муж отвел ее к машине и вернулся в приемную.
-- Простите еще раз, умерла наша заветная мечта.
-- Я понимаю, - сдержано ответила работница бюро, - ведь мы единственное в городе бюро, которое провожает умершие мечты в последний путь. Это всегда тяжело.
-- Значит, в пятницу, - проговорил он, глядя перед собой тем отсутствующим взглядом, который бывает у людей, потерявших самое дорогое.

- Ну, што, малышъ, с кем тебе понравелос больше? - спросила кросавеца Афрадита.
- Ебать-калатидь... - тяжко размышлял Париз, расглядевайа злапалучьнойе яблако.
- Что же ты, сцуко, малчишь? - неутерпела Гера, патягеваяс на мяхкех падушках.
- Дествительно - паддакнула с облачька, Афина - Была бы интересна.
Париз нервна сглатнул, сжемайа предательский фругт.
- Слышь, девке - начал он - Хуле вам с этово яблака срадцо, я ево себе аставлю.
- Ойайебу!? - васкликнуле хорам багини.
И, ну ево, падушькаме хуячедь.
- Ах, ты - падонаг! - кречад - Васелисг, ты ебучий, а-ну, выберай бегом!
А, Афрадита уже с кален престраеваецо и в ягадицы акрилам вцепилазь. А Париз ей:
- На, яблако! - и па съебатору, хуйаг. Тёлге и взмаргнудь не успеле.
- Гера, бля! - закречал вдрук с балкона Зефз - Чё за нах?
Падрушке претихли, ипугавшесь бажественово баса.

- Ничё, дядя Зефз - атазвалазь первай Афрадита - Мы с дефчёнкаме проста падушкаме кедаемса.
- Ойайебу! - шустро спускавшыйса с Алимпа, Париз, ещё малость паднажал.
Возле самово выхада са Священой Гары, перед Паризом вазникла Афрадита.
- О, кросавчег Париз - пафасно васкликнула она - Благадаря тебе йа палучила зефсовый респегт и у меня увеличилсо бажественый рейтенк. За это, йа падарю тебе марской круис с тёлачькой, с такой - шопесдец, не пажалеежь.
И, рррррааасс, ему такая, на пращанье. Он и проснулсо. Глять, а в кубреке у нево Елено Аргивское. Улыбаецо, таг мило, и за хуй ручёнкаме держецо.
- Ойайебу - радуецо Париз и, токо собераецо вставедь, каг в зеркале паявляецо Афрадита.
- Ебать-калатидь - нагнетаед зефзава дщерь - Париз, бля - вытре слюне, нада тёлачьку вернудь. Или за аренду росчетатцо.
- Я же есчо, даже не вставел?! - возмущаецо Париз.

Матвей Трофимович налил в стаканы самогон, закупорил бутылку и сунул её в карман тулупа. Из рюкзака достал хлеб, кусок сала, луковицу. Лук на морозе подмёрз и хрустел заледеневшим соком.
- Так, не спеши. Сейчас закуску приготовим. Главное - культура пития. Пить тоже нужно уметь красиво. - Матвей Трофимович накладывал на ломти хлеба кусочки сала и дольки лука. - Жаль, огурчиков нет. А куда по такому морозу огурчики? Вот и готово. Ну, бери стакан. Бери, не стесняйся. За знакомство. Ух, хорош. Напиток богов. Знаешь, из чего я его гоню? В жизни не догадаешься. Из картофельных очисток. Чего добру пропадать? Безотходное производство. Тут, не важно, из чего, важно - как. Чтобы душу вложить. Вот посмотри, чистый, как слеза. Не то, что сивуха, которую Митяй гонит. Мутняк. А почему? Потому, что алкаш и не гурман. Ему только глаза залить, а этот напиток требует специального ритуала. Вот, например, между первой и второй..., да откуда тебе знать... Давай стакан. Главное, чтобы между первой и второй прошло ровно столько времени, сколько нужно. Ни больше, ни меньше. А то всё испортишь. Ты бутербродик бери. Не стесняйся. Закусывать надо. Выпивка без еды - чистое пьянство. Ты ж не бухарик какой? Нет? Я вижу, что порядочный. Ну, давай за женщин. Молодец. Хорошо пошло. Правильно я литру взял. Как чувствовал, что тебя встречу. Так я о чём - выгнать самогон можно и из ботинка, а вот довести до ума - нужен талант. Я тебе расскажу - сначала марганцовочки, чтоб всё масла осели. Потом - через уголь три раза, не меньше. А вот после - мой секрет. Никому не рассказывал. Тебе расскажу - берёшь мякушку хлеба, с мёдом смешиваешь, и через эту кажу прогоняешь. Ни тебе запаха противного, ни какого похмелья по утрам. Вот гляди, какой мороз, а он, родимый, и не вязнет почти. Митяева сивуха уже бы как кисель была. А тут - чистый спирт. Химия, брат, великая сила. Это тебе не геометрия с географией. Эти науки никогда тебя не научат, как из картохи нектар сделать. Ну, что, по третьей? Как тебе, согрелся малость? Ну, ничего, сейчас жарко станет.
Матвей Трофимович поправил удочку, заглянул в лунку. Где-то там, в глубинах, плавала рыба и не хотела клевать. Утром натаскал штук тридцать окуньков да плотвичку, а сейчас, как отрезало.
- Давай, за рыбалку. Ты рыбку любишь? Ловить умеешь-то? Ну, ладно, вот хлебушек, вот сало. Вздрогнули. Хороший ты человек. Ты думал, я тебя сперва испугался? Совсем нет, я и не таких видал. У нас тракторист есть, Гришка, так ты по сравнению с ним - красавчик. И есть у тебя очень хорошее качество. Ты слушать умеешь. Не каждому дано. Языком трепать - дело не хитрое, а вот вникнуть в то, что тебе говорят - целая наука. Тебя в любой компании ценить будут. А у тебя друзья-то есть? А баба? Ну, ладно, не хочешь, не говори. Закусывай давай. Во, молодец. Как тебе самогончик? Есть ещё секрет - я махорку добавляю. Совсем чуть-чуть. Градусов она не добавляет, а вот горло продирает и слезу вышибает. Чистит организм от всяких шлаков. Ладно, брат, буду я удочки сворачивать. Домой пора. Всё-равно, клёва не будет. Рыба ведь она как? Тоже ест, когда аппетит есть, а не когда ты ей подашь на крючочке.
Матвей Трофимович встал с рыбацкого ящика, потопал ногами в валенках, размял руки, потянулся.
- Засиделся я, затёк весь. Ну, давай дружище, на посошок. Что, охмелел уже? Бери, на таком морозе долго не держит. Через час как огурчик будешь. Будем! Да, погоди. На тебе рыбки. Много не дам, конечно, но угощу. Сейчас, пакет найду. Так, вот он. Держи, с окуньками осторожно, костей много. Бабе своей понесёшь. Вот рада будет. Ну, прощай, может, свидимся ещё. Иди, иди уже. Как же он, бедолага, по такому морозу и босяком. Хотя, привык, наверное. Человек такая скотина, ко всему привыкает. Ну и размерчик!
Матвей Трофимович посмотрел на огромные следы босых ног на снегу и помахал рукой почти трёхметровому мохнатому гиганту, сутуло ковыляющему в сторону леса. В руке, или лапе, он держал пакет с рыбой. Дойдя до берега, снежный человек обернулся, провыл что-то по-своему и тоже неуклюже помахал.
©goos

День подходил к концу. Метель не прекращалась третьи сутки и сугробы доходили Папаше уже до пояса. Ноги окоченели и не слушались, но нужно было идти. Он шел не один - маленькая тощая фигурка, замотанная по глаза шарфом, молча следовала за ним. Папаша очень торопился - метель не собиралась прекращаться и необходимо было где-то укрыться от пронизывающего ветра, чтобы поесть и переночевать. Голод его беспокоил сейчас даже больше, чем отмерзшие ноги. Он привык голодать по несколько дней, но прошла уже неделя с того момента, когда он проглотил последний кусок пищи. Это был пирожок с мясом. В тот день местные попрошайки сильно избили его под церковью, не забыв отобрать те несчастные пару монет, что он успел выпросить. Только что закончилась служба и воодушевленные прихожане стремились делать добрые дела, подавая нищим милостыню. Он лежал под церковной стеной, побитый и окровавленный. Миловидная молодая женщина, не сильно скрывая, однако, своего презрения, протянула ему этот самый пирожок.
Папаша шел впереди, прокладывая своим телом дорогу малышу. Несмотря на теплый шарф и более добротную одежду, чем у отца, малыша всего трясло от холода.

- Сейчас, сейчас, потерпи, Павлик, мы совсем близко. Уже близко. - Он пытался отвлечь ребенка от мыслей о холоде, хотя сам чувствовал как понемногу превращается в ледышку.
Правильно ли они шли, Папаша не знал. Впереди ничего не было видно. Им нужно было попасть на свалку и в эту метель ему оставалось полагаться только на собственную интуицию.
Полуразвалившийся дом, в подвале которого он жил с сыном, ночью кто-то поджег и они еле успели спастись. Подвал был одним из немногочисленных мест, где они могли чувствовать себя в безопасности. Никто не знал, что они там жили. Или все-таки кто-то знал? Еще одним безопасным местом, как считал Папаша, была свалка. Она служила им, как он выражался, летней резиденцией.
Под ногами хрустнуло и Папаша почувствовал, что в его промерзшую ступню что-то вонзилось. Боли он не ощутил никакой.
- Кажется, пришли.
Глаза над шарфом просияли. В последнее время это бывало так редко, что на секунду Папаша забыл и про метель, и про мороз, и про раненую ногу. Эти глаза для него - целый мир, смысл его жизни.
- Павлик, ты так похож на маму. Она тебя очень любила.
Ребенок смотрел на него и молчал. Его трусило от холода.

Послеполуденное солнце заглянуло в окно кабинета и привычно поморщилось. Повсюду разбросаны скомканные листы, на ковре рассыпаны папиросные окурки. Четыре пустых бутылки и полуоткрытая банка вонючих шпрот на подоконнике гармонично оттеняли храпящего в вольтеровском кресле старичка, с обширной лысиной и профессорской бородкой.
На другом конце коридора бескрайней квартиры задребезжал звонок, послышалось шарканье и щелчок открываемого замка.
- Михал Михалыч дома?
- У себя он, Виталий Валентинович. Не велел беспокоить. Говорит - буду "Корень жизни" прорабатывать.
- Ну, ничего, я на минутку к нему только. Совет нужен.
Старичок мгновенно проснулся, в одно движение водрузил в центр лысины ермолку и снял с подоконника бутылки. Помедлив, сунул за батарею шпроты, уселся перед "Ундервудом", нахмурившись и надув щеки.

Дверь с грохотом распахнулась. Усатый круглолицый мужчина в чесучовом кителе влетел в кабинет и завопил, заламывая руки и отчаянно жестикулируя портфелем: "Вы что, воробьи, раскричались? И люди сегодня всю ночь шумели, спать не давали. Что такое случилось?! Тьфу! Простите, Михал Михалыч, не хотел, само вырвалось...".
Старичок задумчиво косился на него мутным глазом и молчал, тупо глядя на пишущую машинку, в каретке которой белел лист с заголовком "Зеленый шум".
"Михалыч? Эй? Это я, Бианки. Ты чего? Опять?!", - озаботился круглолицый. Старичок нашарил под задницей изрядно погнувшиеся очки, нацепил их на нос и прошамкал, похмельно причмокивая: "Вы, э, мнээ, ко мне, эээ? Пришвин моя, мнэээ, фамилия, мня". "Ах ты, вот незадача, - забормотал круглолицый, - вот как не вовремя-то, а?" Рука его ловко нырнула в портфель, выуживая бутылку "Мартовского".
Старичок весь подобрался, унял поднявшийся тремор и хищно выхватил чебурашечку темного стекла, моментально сковырнув заскорузлым ногтем крышку. Три громких глотка щелкнули в тишине, зазвенела пустая тара, отброшенная в угол. "Ааа, бля, - протяжно выдохнул Пришвин, - вееещщщь!" И уже осмысленно воззрился на Бианки:
- Сколько времени?

Знаете, я вот в последнее время всё чаще замечаю, как люди хвастаются своей отроческой глупостью. Вот я мол, такой дурак был, что аж ух! Такие глупости вытворял, что аж ах! Ну, меня это как-то за живое начало задевать. И я тогда в памяти порылся хорошенько и выудил оттуда замечательную историю, которая приключилась со мной и моим лепшим другом Жорой, в классе эдак шестом-седьмом.

Учился с нами такой персонаж как Гена Чувиков. Уже тогда он был выше всех нас как минимум на голову. Всегда слегка сгорбленный, он носил своё тонкое, хрупкое тело на не менее тонких и длинных ногах. Маленькое круглое лицо, слегка оттопыренные уши. И в довершение, под узким лбом обиженно поблескивали два маленьких чёрных глаза. В общем, Гена - это такой себе ослик ИА, только если его не кормить месяц, а потом за еду заставить ходить на задних лапах. Так вот, всё Геннадий норовил к нам с Жорой в компанию влиться, за что, надо сказать, частенько ему доставалось.

В день когда приключилась эта история, мы придумали Гене "задание", после которого он, в случае успеха, навсегда стал бы нашим другом. "Всего-навсего" ему нужно было просидеть урок физики в шкафу. Ну и что, скажут многие, что тут сложного? Да, ничего, если только не считать, что учительницей физики у нас была Хромова Нина Максимовна - величайшее творение зла на земле! Мы её боялись так, как глисты и вампиры чеснок. На её уроках даже мухи старались не летать, а мы дышать аккуратней, так, чтобы не привлечь её внимания. Когда она вызывала к доске, лично мне всегда хотелось с криком сигануть в окно и убежать подальше, зарыться глубже, свернуться калачиком и тихонько молчать. А ещё я помню, как она однажды заболела, так в школе карнавал был похлеще бразильского.

Белорусский общественный совет по нравственности требует от организаторов концерта Rammstein в Минске сделать предварительный просмотр программы выступления группы. В совете считают, что музыканты будут "разрушать белорусскую государственность". Чтобы убедить министра культуры отменить концерт, председатель ОСП Николай Чергинец принес Павлу Латушко порнографические снимки из клипа Rammstein.

Концерт немецкой группы, основная часть билетов на который уже продана, запланирован на 7 марта. Однако сейчас выступление музыкантов оказалось под вопросом. Общественный совет по нравственности выступил со специальным заявлением, опубликованном на www.interfax.by. Каждая его цитата заслуживает отдельного внимания:
- Решение везти в Минск Rammstein - это ошибка, которая может нам дорого обойтись. По убеждению членов совета, творчество этой группы является неприкрытой пропагандой гомосексуализма, мазохизма и других извращений, жестокости, насилия и непристойной брани. На концертах группы зачастую вживую демонстрируются акты совокупления, семяизвержение и подражание нацистам.
-Что будут делать эти немецкие ребята, выступая на Минск-Арене, которая является одним из новых символов современной Беларуси и которой гордится вся страна? И как это все соотносится со спецификой исторического момента: 65-летие Великой Победы, Великий Пост и, наконец, праздник 8 марта (кто читал тексты песен "Рамштайн" из последнего альбома поймут, в чем дело с 8 марта)? Ответ один: они будут крошить и уничтожать еще очень хрупкое белорусское самосознание, топтать память о Победе и ее героях и, в конце концов, разрушать белорусскую государственность...

1.
Вот все орут: "Рокеры, панки, блядь, - музыкальные солдаты в войне с хуевой жизнью, властью, пидарасами и прочей атрибутикой тоталитарного режима!" Эти смелые и талантливые граждане разбивают в кровь пальцы о лезвия струн и мрамор клавиш. Они несут новое и заглядывают "за горизонты". Они - лакмусовая бумажка общества и, когда становится совсем кисло, они краснеют не только от пива.
Пиздежь. Заверяю прямо: пиздежь и утопия!
В рок попадают те, кому в "попсе" дали по жопе мотком шнура "Proel". Не заработав реального "бабла", эти диссиденты принимаются зарабатывать ореолы (мучеников, героев, революционеров и пр.) Ну, хуле, я знаю, что говорю. Ведь в начале 90-х сам с подельниками устраивал кошмарные рок-сейшены, квартирники, пьянки с политическим подтекстом, и не вылезал из местных райотделов. Мы плевали на общество, и общество плевало на нас.
Но вскоре мы заметили, что общество плюет как-то увесистей и точней. У нас в руках гитары "Музима" и "Диамант", а из барабанов - незабываемый набор "Энгельса" (да, тот самый, где приходилось привязывать "бочку" и "хай-хет" к стулу, чтоб они не разъезжались). И еще орган "Vermona", самопальные "гробы" с "кинаповскими" динамиками, да пульт "Электроника-ПМ01", со скрипучими фейдерами. Микрофоны МД заставляли нас, "свободных", выдавать такие протесты, что мама родная... А если мы не выдавали протесты, то микрофоны выдавали хуйню. Вот и вся революция.
А у кабацких лабухов - Gibson'ы и Shure'ы, самоиграйки Yamaha и лавэ в каждом кармане. Ведь они лабали всякую продажную поеботину не собственного сочинения, и все были "в шоколаде".
Но мы - гордые, блядь: у нас барабанные палочки за 1 р. 30 коп и белорусские струны, после которых надо тщательно мыть руки! Мы призывали к деструкции, рвали оковы и блевали дешевой закуской, типа,жвачки "Турбо".
Но в один дождливый вечер бас-гитарист Боря сел на край сцены в актовом зале "Агропромпроекта" и, допив странный алкогольный коктейль "Ореховая ветвь", грубо сказал: "Идите вы нахуй!"
Вся рок-банда застыла в непонимании момента и слов. Ведь нельзя же так вот просто взять и послать всех нахуй. То есть, без причины...
Блондин, пошатываясь от того же напитка, оставил прощальный аккорд на клавишах и подошел к Боре.
- Ты чо, охуел, да? - попытался успокоить он депрессирующего басиста.
- Это вы охуели, - ответил тот, и глубоко в нос засунул талантливый палец.

То, что она не такая, как все, Леночка поняла еще в детстве, когда, истерически рыдая и судорожно всхлипывая, колотила об пол только что подаренной куклой. И не потому, что кукла не понравилась - просто она была ей не нужна. Ей нужны были деньги, за которые эту гадкую глупую куклу ей купила мама. Леночка с младенчества очень любила деньги. Она могла днями напролет сидеть на полу в детской и складывать монетки в высокие, идеально ровные столбики. Родители поначалу были безмерно счастливы: им нужно было просто обменять несколько купюр на мелочь, чтобы ребенок затих надолго и не донимал их капризами. Однако счастье вскоре омрачилось осознанием того, что их возлюбленное дитя с недетским цинизмом и проворством ворует деньги. Наказывать и увещевать было бесполезно: до крови закусив губу и глотая злые слезы, Леночка клялась, что "больше никогда", однако это повторялось снова и снова. Она воровала деньги в доме, у родителей и гостей, в детском саду у воспитательниц, а затем и в школе - у всех, кто хоть на мгновение терял бдительность. В конце концов, измученные родители пришли к выстраданному решению: проще Леночке деньги давать. Сколько бы она ни просила. Справедливости ради нужно сказать, что просила Леночка редко. Все, что ей было нужно - это иметь постоянный, никем и ничем не ограниченный доступ к дензнакам...

...Страсть ее со временем несколько видоизменилась: к монеткам Леночка охладела, теперь она трепетала при виде бумажных купюр, сладко замирая от их божественного шуршания. К моменту, когда ей исполнилось восемнадцать, Леночка научилась с закрытыми глазами, на ощупь определять, откуда банкнота родом и ее достоинство. А к двадцати годам она и вовсе стала городской достопримечательностью: лишь только проведя острым кончиком языка по купюре, Леночка безошибочно указывала на фальшивки.

Таких точных результатов не давал никакой, самый современный и навороченный детектор валют.

- Алечка, ты представляешь, дед из 519-й опять обосрался... - в глазах и в голосе молоденькой санитарки Ирочки дрожали слезы. Ирочка была из интеллигентной семьи, никогда не сквернословила, поэтому слово "обосрался", так неожиданно обогатившее Ирочкин лексикон, заставило Алевтину насторожиться.
- Ну так пойди и помой его, - стараясь выглядеть как можно равнодушнее, ответила Алевтина. Маска равнодушия держалась на лице плохо, все норовила сползти, потому что Алевтина прекрасно знала, что дальше скажет Ирочка.
- Алечка, так я же одна не справлюсь... Его еще перестелить надо, да и пролежни обработать, повязки ведь тоже закаканные... - Ирочка интеллигентно шмыгнула носом и застенчиво-злорадно посмотрела на Алевтину. Недобрав летом несколько баллов при поступлении в мединститут, Ирочка с благословения родителей пошла работать санитаркой. Почему для этих целей она выбрала не физиотерапию, а травматологию, где надежно и надолго зафиксированные больные не обременяли себя диетами и насирали Монбланы дерьма - до сих пор оставалось для Алевтины загадкой.
- Ладно, иди, мой его. Как вымоешь - позовешь. Помогу белье перестелить, да и повязки сменить действительно придется. Не показывать же его на обходе такого красивого.

Алевтина вздохнула и отправилась готовить инструменты и материалы для перевязки дедовых пролежней.
Дед лежал в отделении уже очень давно. Его привезла "скорая" прямо с обледенелой улицы с переломом шейки бедра. Судя по тому, что родственники около деда появились только один раз (с нотариусом и договором дарения на дедову квартиру), палата ?519 стала для него последним пристанищем, ибо дед сдался без боя и договор подписал сразу же. Очень скоро его крестец начал выглядывать из безобразного пролежня, старческий организм уже ничего не переваривал и дед обсирался от любой съеденной пищи. Вообще-то дед был тихий и невредный, никого не донимал, вот только необходимость мыть его по десять раз на день доводила санитарок до исступления.

Я пиздец как был влюблён в Машку Зайцеву. По малолетству.
Ну, как влюблён? Выебать её хотел страшно.
Хотя, по большому счёту, мне в то время абсолютно было похуй кого ебать. Я ещё девственником был.
Машка Зайцева - самая охуенная кабыла у нас во дворе была.
Такая, не по годам сиськатая, блондинка с охуенной жопой. От неё все пацаны тащились. Только вот хуй кто пытался наладить с ней отношения. Её отец был работником милиции. Начальник районного отделения по работе с несовершеннолетними. Стрёмно как-то, в общем.

Короче, все пацаны двора провожали Машку голодными взглядом, но на предмет предложить поебатсо не решался никто.
В том числе и я.

Тем более я. Стеснительный, прыщавый сынок библиотекаря и работника НИИ новых информационных технологий. При этом, каждый день, закрывшись в ванной, я яростно надрачивал себе, представляя как мой хуй вонзается в жопу Зайцевой.
И тут у меня появилась возможность. Нет, конечно, не поебатсо с Машкой, а просто побыть к ней поближе. Не думаю, что у меня был шанс хотя бы потрогать её по сиську, но как минимум возникала возможность напиздеть какой-то хуйни пацанам.
Всё началось с того, что в 10 классе я начал, втихаря от родителей, выпивать, шпилить в секу и полностью забил хуй на учёбу. Меня даже хотели выпиздовать со школы, но помогло вмешательство папаши. Он иногда бухал с директором школы на каких-то культурных мероприятиях. После разговора с ним, батя жёстко отхуячил меня ремнём, а потом отпаивал маму карвалолом. Для неё было шоком узнать, что её любимое чадо за три четверти не получило ни одной оценки выше тройки по всем математическим дисциплинам. И это при полной уверенности моих родаков в том, что их сын поступит в инженерно - строительный.
На семейном совете было решено оправить меня к репетитору. У матери как раз была знакомая, подрабатывающая такой хуйнёй.
Знакомою звали Лидочка, фамилия её была Зайцева. И она была матерью Машки.

Сегодня в мужской части отделения неврологии было очень шумно весело и непривычно подвижно. Больные шутили, готовили шахматы, весело перемигивались и вовсю, сыпали неприличными анекдотами. Все дело в том, что сегодня была пятница, и тяжелые по характеру врачи разбрелись по домам, чтобы алкоголем заглушить воспоминания о неправильных диагнозах. Как следствие, снималась основная часть ненужных ограничений - не пить водку, ложится спать в десять, не увлекаться "колесами". В отделении остались только пять неотпускнЫх пациентов, согнанных в одну палату и малоподвижный паралитик в виповском СВ. Прочие палаты были закрыты и пустовали- перед выходными там покрасили окна и произвели жесткую дезинфекцию матрасов. Из медицинского персонала на отделении оставались только симпатичная медсестра Лидочка и некая санитарка - с ведром. О пьющей горькую санитарке то и сказать особо было нечего - морщинистая кучка дерьма с горбиком на спинке была привлекательной наверное только при раннем Хрущеве. Лидочка же отличалась шикарными голеностопами, жирными буферами и соблазнительными колбасами бедренного целлюлита.Кроме того у нее было обаятельное крестьянское лицо с толстыми "рабочими" губами и громадные глаза бутылочного цвета. Многие больные мечтали пощупать ее за голые ляжки, торс или еще где, а многие это уже давно и успешно сделали. Лида была безотказной девушкой и, по первой просьбе, колола выпившим пациентам ворованный димедрол, а потом, если попросят, по-скотски отдавалась им в подсобных помещениях.

Пациенты бойко шутили и строили невероятные по коварству планы проведения больничного уикенда. Основной позицией коварства была, конечно же, Лидочка, выпивка и азартные игры на деньги.
В отделении неврологии ?6 и палате номер 6 было, как всегда бывает в таких случаях, шесть пружинных коек с низкими спинками, обладавших разной степенью престижности по местоположению.

- Мурлыка, какая теперь погода?
- Идёт крупный снег, ветра нет. В мире очень тихо. Я чувствую умиротворение...
Почему-то жалею сейчас о том, что ты меня не видишь.
- Я тебя вижу.
- Ты видишь меня не так как надо.
Вот какая я: пушистая-препушистая, на меня падает снег, и я отряхиваюсь, и моя шуба вращается, идёт волнами и...
- Тихо!
- Что случилось?
- Твоя добыча идёт.

Зайчишка двигался по лесу мягкими, длинными прыжками в сторону безлюдных зимних дач. Это был крупный, матёрый грызун, его ничуть не пугали путешествия при дневном свете.
Движения немного замедляли сугробы. Задние лапы увязали в снегу, но это не смущало зайца, принявшего твёрдое решение, во что бы то ни стало, добраться до яблонь.
Нечто косматое и страшное рухнуло с дерева, и сознание зайчишки провалилось во тьму. Он даже не успел почувствовать боли. Рысь ударила так сильно, что грызунишку вбило в сугроб. Зубы хищника вонзились в его шею и сдавили перебитые ударом позвонки.

- Благодарю тебя, дедушка.
- На здоровье. Как же я давно не ужинал...
- Подожди ещё немножко, скоро придёт и твоя добыча.
- Хе-хе. Я уже в это не верю...

Вера Бленова подслеповато вязала свой вечный шерстяной носок и напевала под нос какую-то чушь про кольщика. Маленький Шурка Цапин в это время возился на полу, пытаясь разобраться с конструктором "Лего".
- А чо, Шур... - вскинула голову Вера Бленова - Нравица игрушка-то, а?
- Да, ба... Нравица... - сосредоточенно буркнул в ответ Шурка Цапин.
- Отож... Заебатая игрушка, чоуж тут... Не для того я её тебе спиздила в "Децком мире", штоп ты тут со всяким гавном возился...
- С каким гавном, ба? - машинально поинтересовался Шурка Цапин, не отвлекаясь от конструктора.
- Ну, как... С этой "железной дорогой" сраной... Вчера вот весь день ганаболился с этой поебенью. Тоже мне игрушка ёпт!
- Ну так уж и весь день... - миролюбиво буркнул Шурка Цапин - Я тока достал дорогу из коробки, дык ты тут же растоптала все вагончики, изломала рельсы, а паровозик мне в попу засунула!
- И поделом! - назидательно произнесла Вера Блинова - Ибо нехер! Всяким гавном себе голову забивать, вот еще! Хуйня, а не игрушка!
- Ну почему ж сразу хуйня... Мне эту железную дорогу другая бабушка подарила на НГ по случаю моих хороших отметок в школе. Мамина мама. Баба Зина.
- Чо? Слыш ты, пиноккио сопливый! Бабка Зинка подарила тебе хуйню какую-то, а ты и развёлся как лох последний! Мамаша проститутка, и ей мамаша такая же! Говорю же - хуйня полная дорога эта ебаная! Ну-ка повторяй за мной: "Железная дорога - хуйня и поебень!"

Шурка Цапин решил не спорить с Верой Бленовой, послушно повторил:
- Железная дорога - хуйня и поебень!
Вера Бленова посмотрела на него подозрительно и язвительно произнесла:
- Но, на самом деле ты же так не думаешь, а? Это ты так сказал, чтобы отъебаться от старенькой бабушки, да? Типа я дура совсем, да? Слы, чучело сопливое! Ну-ка посмотри мне в глаза и скажи: "Железная дорога - хуйня хуйней!"

Не кушайте желтый снег
Ибо ну его нахуй.
Из сборника ценных советов.


Злой ветер неистово завывал в каменных лабиринтах, вырывая из трещин забившийся туда снег и выкидывая его нахуй. Унылый странник, превозмогая усталость, неутомимо шагал вперед, невзирая на буйствующий ветер и летящую в летсо снежную ебаторию.
- Ох, и пидары, - устало выдыхал он с разными интервалами времени. - Я вам еще устрою праздник на улице, ушлепки конченые. Я еще исполню "Кончиту" на ваших могилах.
Внезапно снег под его ногами зашуршал, как какая-то припезденная хуйня. Началась ебанистическая припездония, ему показалось, что ахуенно огромная ебань схватила его за ногу и потащила под снег. Что-то со страшной силой хуякнуло его по пиздаку и он провалился в темноту, радующую глаз разноцветными квадратиками, треугольниками и черно-белыми фигурками каких-то невиданных творений неземного происхождения. В следующую секунду он оказался на вершине Большого Ушлепня, затем полетел вниз, что-то подхватило его, с силой подбросило вверх, после этого замелькала таежная полоса Массанских Чопок со старыми следами от вездехода, бурильная установка, потерянная много лет назад, затем все заполнил мрак.

Затем раздался громкий хлопок, вокруг все озарилось ослепительным светом. Он открыл глаза и увидел, как его пытается ударить лопатой какой-то ошалевший бородатый дед в шапке ушанге, но когда он зажмурился, пытаясь закрыться от удара, дед превратился в какое-то желе и расплылся. Затем в ушах оглушительно засвистело, послышался хруст снега, человек с криком вырвал из-за спины ледоруб и с рычанием воткнул его в лед. Его с неистовой силой рвануло, что-то с треском разорвало штаны и с воем удалилось. С неимоверным усилием он поднялся на ноги и начал дрожащими руками доставать брюки из рюкзака. Где-то вверху вспыхнул прожектор, послышались крики, завелся какой-то мотор и человек потерял сознание, мягко упав в обжигающе холодный, как сам пиздец, снег.

Давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар - слаще, в Литературном институте, да и не только там, существовала категория людей, имевших статус "национальных кадров". В Литературном институте это были люди, приехавшие с какими-то загадочными текстами в качестве конкурсных-вступительных, с ними потом и получившие диплом. Потом они уезжали заведовать культурой каких-нибудь гордых горных республик и автономных областей. В пятилетнем промежутке они сидели на подоконнике в коридоре общежития. Там они пребывали, сводя социальные отношения к вопросу проходящим барышням, особенно блондинкам:
- Слушай, пойдём ко мне, да? Ну не хочешь, я пока здесь посижу...
Нет, наверняка, среди национальных кадров были гении и столпы мудрости - но мне достались не они, а эти.
И вот один такой персонаж попал на экзамен по истории западноевропейской литературы к одной знаменитой старухе.

(Тут начинается легенда, а в легенде не важна точность, не нужна лишняя шелуха имён и дат, и каждый рассказывает легенду по-своему, я же расскажу её, чтобы подвести к красоте короткого иностранного слова). Эта женщина, что написала свою первую научную работу по французской прозе во времена ОПОЯЗа. Именно на экзамене, что она принимала, Человеку, слезшему с Подоконника, выпал билет, где первый вопрос был записан как одно короткое слово - "фаблио". Если бы там было написано "Фаблио как жанр", это ещё куда ни шло, Человек с Подоконника, может быть, и сориентировался бы. (Если кто не знает, фаблио относится к рассказу типа как эогиппус к лошади).
Но всего этого, конечно, Человек, Сидевший на Подоконнике не знал, и начал свой рассказ гениально и просто:
- Фаблио родился в семье бедного сапожника...
Старуха рыдала и выла, запрокинув голову.
Экзамен кончился.

-Чепушило, заходите, - крикнула медсестра в кабинете психиатра. Альберт Модестович начал плавно двигаться в сторону кабинета. На его руках были надеты бахилы, а на ногах сверкали лаковые штиблеты с пряжками.

***
Альберт Модестович, тридцати пяти лет от роду, был в меру худ, не в меру бледен и чрезвычайно плаксив с пеленок. За всю его жизнь он лишь чуть-чуть изменился в пропорциях: стал выше, крепче, шире в плечах и длиннее в хуе. Лицо его напоминало кошачью морду, а здоровые треугольные залысины на лбу придавали ему и вовсе идиотский вид. Не стоит и говорить, что бабы у Альберта не было. И не только потому, что был он страшен собой как бабка, влезающая в общественный транспорт, но еще и потому, что профессия у него была - кукловод. И не где-нибудь на корпоративах, а в самом ТЮЗе.
Он мог говорить семью голосами, иногда это получалось хором, иногда - нет, но публика всегда в конце его выступлений разражалась овациями. Кукол он делал сам. Сам лично ими играл на сцене. На его представлениях яблоку было негде упасть. Кукольником Альберт был по призванию. Это была его жизнь. Он жил куклами. Он любил их. Он мечтал о них...
Как-то после представления к нему подошла женщина лет сорока на вид и вручив цветы, ненавязчиво предложила легкий перепихон.

Кукольник, хоть и был с причудами, но полгода не видевший пизды его член заставил его согласиться. Баба была довольно крупного телосложения. Альберт всегда мечтал о такой. После ненавязчивого диалога дама, которую, как выяснилось, звали Матрена, согласилась пойти к нему домой, дабы посмотреть коллекцию кукол.
По дороге на квартиру Альберт веселил телку, смешно рассказывая бородатые анекдоты разными голосами, а она ржала во весь голос, едва ли не целуя его взасос. На хате, прямо на пороге, они начали предварительные ласки, во время которых Альберт не прекращал своего чревовещания, которое порой доходило до абсурда:
-Бабу бы, бабу буду, бабу бы, бабу буду! - напевал он слова из песни группы "Ленинград" одновременно целуя Матрену взасос. Она же, медленно раздеваясь, направлялась прямо в его гостиную, снимая по пути с себя одежду. Девка, как будто знала дорогу. Она безошибочно направлялась к будущему месту сношения, таща одной левой тщедушного Альберта за собой. Это странно, но Альберт часто замечал, что крупные женщины предпочитают маленьких мужчин. В тот момент в его мозг закрались подозрения относительно это особы. Подозрения были рода: "а ну как не я её буду ебать, а она меня? Что тогда?". Но они были напрасны.

- Не знаю, Олежка, сочувствовать тебе или поздравлять. В общем, за твою новую свободную жизнь, - я поднял стакан.
Виски у Олега Соболева отменный. Ноу булшит. Мощь и качество. Чем я на правах старого приятеля и однокурсника регулярно пользуюсь.
- Да это так, формальность. Мы с Дженни больше года вместе не жили. Даже не виделись и почти не разговаривали. Общались через адвокатов.
- Вот ведь сука пиндосская, - возмутился я.
Олег посмотрел на меня с удивлением.
- Почему сука?
- Ну, она же у тебя и дом на Пасифик Хайтс отсудила, и ежемесячное содержание на сколько там тысяч? И это при том, что сама не бедствует в своей юридической конторе. И кто же она после этого?
Соболев пожал плечами.
- Практичная женщина, которая пользуется правами, данными ей законом.
- В гробу я видал такие законы! Не, чтобы жениться в Калифорнии, нужно быть большим альтруистом.

- Да ладно тебе, - усмехнулся Соболев, - Ты-то чего горячишься? Пустое все это, Павлуша.
От таких речей "Далвинни" сингл молт пошел у меня не в то горло.
- Сорри, - сказал я, когда прокашлялся. - Оно конечно, ежели в глобальном масштабе... А ты философ, однако. И правильно, что ж поделаешь, раз такая судьба. Зато теперь - табула раза, все с чистого, так сказать, листа.

Олег повернулся ко мне. Обычное добродушие уступило место на его лице выражению крайней, интенсивной сосредоточенности.
- Ты думаешь, она существует?
- Кто? - не понял я.
- Ну, судьба. Есть ли у каждого из нас предназначение, специально для нас написанная роль, которую мы должны сыграть в жизни, чтобы обрести покой и волю?
Умеет Соболев загрузить, на ночь глядя. Но что поделаешь? Я в его доме, пью его скотч, причем только начал. И очень хочется продолжить. Так что придется поддержать беседу. Хотя и фигня тема, по-моему.
- Я, Олежка, - материалист. И считаю, что человек - кузнец своего счастья. А ты яркий тому пример.
Соболев улыбнулся одними губами. А глаза смотрели мимо меня, непонятно куда, будто пытаясь разглядеть что-то, смутно видимое только ему одному.

Хочу рассказать, как милицыя людям помогает. А то ф последнее время родную нашу милицыю фсьо больше ругайют. Канешна, спорить не буду - есть блять в нашых рядах не очень хорошые люди. Но пока, блять, в милицыи работают такие парни как я и мой фчерашний напарник Леха - будет еще жить надежда на лутшее в наших горячих сертцах. Сразу скажу, што в рассказе моем буков будет дохуйя.
Кароче - дежурили мы фчера в группе немедленного реагирования. За грозным на первый взглят названием скрывались мы - две "торпеды", каторых дежурка отправляет ф первую очередь на фсякие непонятки типа громкой музыки в два часа ночи.

Ну и фчера такая жэ хуйня. Звонят - езжайте, мол, дед один звонить заебал, орет истошно, штобы ево в тюрьму забрали. Ну хуле - надо так надо. Взяли адрес, поехали. Открыл нам двери дед в трусах. Он мне блять сразу тестя моево напомнил - маленький такой, шустрый и попиздеть не любит нихуйя. С порога этот дед прямо в хату зазывает - проходите, мол, полюбуйтесь, это я вас вызвал по вот такой вот хуйне... Ну это вообще то реткость реткостная, штобы мужык ментов вызывал, обычно наоборот веть бывает. А штоп мужык на бабу жаловался, так это было у меня фсего раза два или три.
Ну, думаю, интересно, што же за хуйня тут произошла. Проходим мы с Лехой в хату.

Мужык, вижу, возбужденный шопесдетс, визжит и по хате фсе круги нарезает. Но трезвый. А возле порога бапка ево сидит, седая уже и поддатенькая заебись. Ей блять оказалось 68 лет, а мужык ее моложе лет на пять.
Грозным голосом спрашываю "Што случилось у вас, граждане? Што не спиццо в 10 часов вечера?". Ну бапка тут сразу - у нас мол фсе заебись, песдуйте вы ребята туда, аткуда прибыли. А дет потскакивает к нам и орет - забирайте ее нахуй, или меня ф тюрьму забирайте!
Мы с Лехой прихуели немношко, переглянулись, поняф, што в этой жызненной ситуации так просто разобраццо нам не получиццо. Начали мы мужыка успокаивать - Леха ему говорит "Успокойтесь мущщино, што произошло?". Тот, сцуко, опять за свое: "Забирайте или блять не отвечайю за себя!".

Опытный прораб Петрович, как безумный, гнал грузовик по разбитой ухабистой дороге. Лупил сплошной нереальный дождь- дворники безуспешно пытались очистить залепленное смесью грязи и воды лобовое стекло, по которому бешено хлестали мокрые ветки . В губах Петровича болталась переломленная тлеющая беломорина, которую, несмотря на тяжесть ситуации, он не на миг не выпускал изо рта. На страшных колдобинах машину неистово бросало под разными углами -внутри салона все хрустело и трещало -однако несмотря на звуки кабина непонятным образом не разваливалась.

Сзади, подпрыгивая на ухабах и волоча за собой оторвавшийся бампер, мчался забрызганный грязью милицейский бобик. Периодически он пропадал из виду и Петрович уже готовился ребром ладони показать характерный жест, однако упрямая машина преследования, светя единственной уцелевшей фарой, вновь и вновь выныривала из очередной глубокой лужи. Вскоре у бобика оторвался бампер и он смог использовать всю мощь своего форсированного движка.

Опытным взглядом водителя с многолетним стажем Петрович мгновенно оценил извилистую боковую дорогу. Завидев впереди в пляшущих лучах света приличных размеров яму с водой и следующие за ней крутые кучугуры, резко рванул машину в сторону. Несколько секунд тяжелый грузовик отчаянно буксовал, разбрызгивая вокруг себя жидкую грязевую кашу - здоровенный железный горб, заполненный под завязку, отчаянно тянул машину назад.

Бобик приблизился на опасно близкое расстояние, казалось еще миг и он догонит зарвавашегося беглеца - однако в этот самый момент колесо грузовика наехало на случайную ветку и он, буквально, выпрыгнул из ловушки. Петрович в косых струях дождя успел заметить, как дернулась и глубоко зарылась в лужу машина преследования. Еще пару секунд - и она увязла там по самые фары. Из бобика выскочили две маленькие фигурки, которые, осознавая свою беспомощность, в отчаянии всплеснули руками.