Познакомились мы на ступеньках университета.

Сентябрь, но летние еще наряды девиц, молодые люди в костюмах, решившие - не костюмы, люди, хотя, казалось, даже костюмы в ту осень были преисполнены решимости, - немного пофорсить, все как полагается, золотые листья, что там еще?... Пафос места немного сбивали обстоятельства. Леша держал в руке бутылку отвратительной, самой дешевой на тот момент водки. А в 1995 году дешевых водок было много, они были разные, и спорили друг с другом дешевизной. Но у него была - самая дешевая. На этикетке были изображены "Три богатыря", водка была закрыта, но пахла, потому что, как и любой другой контрафакт и подделка, она протекала. Я спешил на занятия, это был первый день моего обучения в университете. Нет, не так. Первый день моего обучения в УНИВЕРСИТЕТЕ. Поэтому я был одет во все самое лучшее, что у меня было.

Кожаный отцовский пиджак а-ля 70-е, новые джинсы, великолепные черные военные ботинки, и водолазка. Смешение стилей было оригинальным и эклектичным. С учетом майки морпеха, сменяной мной в детстве в городе Печенга на значок "Отличник ГТО" у морпеха же, я выглядел как Бон Джови, по странному стечению обстоятельств, попавший в армию СССР, но еще не добравшийся до места службы, а бьющий баклуши на призывном пункте. Но это не имело значения.

Я спешил в университет, это был гуманимтарный университет, здесь на одного парня приходилось десять девушек, была осень, я поступил на бюджетное место, - если бы у меня не получилось, я бы работал в кочегарке, денег на обучение у моих родителей не было, - и я был счастлив. Мне было шестнадцать лет. Я выкурил свою последнюю сигарету, небрежно поглядывая на стайку девиц с юридического - они и правда были похожи на стайку рыб, они даже шарахались от чего-то или приближались к чему-то группой, - и стал подниматься по ступеням. Тут-то меня и встретил он. Небритый, вальяжный, великолепно небрежно, и в то же время продуманно, одетый второкурсник. В левой руке у него была бутылка водки "Три богатыря", а в правой у него не было ничего. Правую он мне и протянул. Я ее пожал. Господи, подумал я, какой он крутой. Здесь все такие, подумал я. Я и сам такой буду, подумал я.

− И-и-и-и, - жалобно сказала она.
− И-и-и-и, - хихикая, передразнил ее я.

После чего заклеил ей пасть скотчем, и она даже "ии-и-и" сказать не могла. Я пристально посмотрел ей в глаза. Она выглядела сломленной, и даже не пыталась что-либо предпринять. Но мне этого, мать ее, было мало. Я изо всех сил пырнул ее в бок столовым ножом, и в который раз подумал, что неплохо бы их наточить. Ну, оставшиеся, по крайней мере. Этим пользоваться я бы побрезговал. После такого-то... От боли у нее расширились глаза - и я убедился, что как и все штампы, этот, ну, про глаза, оказался очень жизненным, - и она попробовала отползти. Как бы не так. Я посветил фонариком в бок. Рана была. Ничего, кроме кулечка со стиральным порошком, у меня не было. Так что я засыпал в рану его. Тут-то она и попробовала заорать последний раз, да ведь пасть-то у нее была заклеена скотчем.

− Эй, что это вы тут делаете? - спросил, покачиваясь, какой-то местный алкаш.
− Играем с собачкой, - сказал я, прижимая голову шавки к земле.

Весьма игриво сказал, я бы сказал... Алкаш, что-то пробормотав, последовал к мусорке. Шавка, испытавшая последнюю надежду в жизни, и начавшая бить хвостом при звуке чужого голоса, поняла, что это конец и смирилась. Но блядь, это было бы чересчур просто. Ну, убить ее сразу. Так что я, дождавшись, пока алкаш не отольет на стенку мусорки, и не свалит, и когда во дворе все снова стихнит, продолжил экзекуцию.

Первый летний день задался хорошей погодой, и я решил выехать за город на природу, благо место, где можно хорошо и цивилизованно отдохнуть, одновременно вкусив в полной мере природной тиши, напитаться новыми силами для дальнейших творческих свершений в его окрестностях имело место быть.

Этот уголок природы располагался на границе таежного заповедника и раскинулся на горных склонах. Работали подъемники. На нижней террасе имелся полный комплект развитой инфраструктуры для веселого времяпровождения, включая ресторан, различные аттракционы, бассейны, гигантские горки и прочие места, где можно отвлечься от обыденной суеты. А в зимнее время здесь пролегали горнолыжные трассы.

Я приехал туда на автобусе. Народу в будний день было немного. Все дышало тишиной. Раннее солнце осторожно прикасалось лучами к прозрачному молоку тумана. Распадки нагорья еще хранили в себе дыхание недавно стаявших снегов, а на теплых склонах уже вовсю буйствовало лето. В лесной гуще весело щебетали лесные птахи, гулял легкий свежий ветерок, и по синему небу умиротворенно плыли белые облака.

Туманные вершины манили своим вечным покоем, и уже вскоре я медленно и плавно плыл к ним в кресле подъемника, наслаждаясь уединением и картинами живой природы. Но прежде, чем направиться в гости к высоким горным ветрам я зашел в ресторан таежной пищи, там, в полной мере вкусил разнообразие даров леса, насладившись процессом по полной.

Как-то батрачил я на "дядю". Офисы отделывал - кровлю там, потолки подвесные и прочую ебань. Поскольку зарплату платили от балды и не много, то забивать хуй на работу было в норме. Приоритетом выступало домино, затем сика, "козел" и здоровый сон на стекловате.
Но иногда мы и работали. Работали почти как в годы первых пятилеток. Неистово и самоотверженно. Это когда за метры и кубы. Ну, вы понимаете. Правда, в тот год мы все прочно сидели на настойке боярышника. Стоило это царство 12 (или 13, не помню точно) рублей, имело 100 мл в объеме и 70% по спирту. Правда, там мелкими буковками было написано "Принимать каплями". Но поймите меня правильно: какой дурак принимает "боярышник" каплями? Это ж не "Корвалол"! Впрочем, и "Корвалол" тоже по каплям - моветон.
Так вот, бежит к нам прораб с выпученными от ответственности за мир глазами и орет:
- Бля, братва, щас "груша" прикатит, надо отмостку городить!
- Городи, товарищ! Разве ж кто против? - хором ответил рабочий класс.
Мы прекрасно понимали, что прибежал он не с пустыми руками. Раствор надо раскидать по быстрому, и еще "зеркало" навести, чтоб трещин не было. А если по трудовому кодексу, то до 17:00 мы его аккурат превратим в развалины Помпеи.
Запахло хорошорублевыми кубами. Но, как истинные гурманы по "боярышнику", мы смаковали предстоящую халтурку словно японские... Как их там? Забыл.
- Деньги - вот у меня в кармане! Поднимаемся, братцы! - взывал прораб.

Стояла жаркая летняя погода. Магазины приветливо хрустели витринами. У железной ограды стройный ряд рекламных урок. В лужу на тротуаре упал и стал тонуть Морискин. Он неуклюже барахтался, не выпуская из руки кожаного портфеля.

- Помогите! Помогите! - кричал человек. - Тону!

Вокруг него вскоре собралась толпа.

- Тону я! - кричал Морискин.

Люди вздыхали и хлопали себя по бокам.

- Как же так? - вопрошали они.

Утопающий извозил уже в грязи брюки и галстук.

- Спасите меня! - причитал он.
- Тонет человек, - торжественно произнесла Клавдия Ванна, уперев руку с барсеткой в бок.

Тощенький Абрам Захарычев тут же опротестовал:

- Да ведь это ж как поглядеть.
- Тону я! - закричал Морискин, пуще прежнего биясь со стихией.
- Ну, это спорно ещё, - сказал Захарычев, - ан, не тонешь? Поди тебя разбери! Это тебе, брат, не фигли-мигли! Диалектика! Понял ты? Об ей умные люди говорили, поумнее нас с тобою.
- Буль-буль, - обиженно произнёс Морискин в лужу.
- Да что же вы над человеком-то издеваетесь? - спросила Наташенька. - Ведь и не пьяница, поди: галстучек, брючки, портфель, опять же, не выпустит никак. Приличный человек, должно, ну, может, так, онанюга мелкий, так кто без греха?

В белом боку берёзы торчал осколок снаряда, по нему стекал и капал сок. Равномерно, без толку, просто в пыль.
Лёва Задов с детства не любил берёзового сока. Это лакомство, да ещё семечки, были единственными доступными для нищей и многодетной еврейской семьи. Бывало, по дороге из хедера Лёва с братьями до одури напивался прозрачной берёзовой крови, она на время заглушала ноющую, голодную боль в желудке.
Задов не любил вспоминать детство. Он любил кавалерийскую атаку и ещё три вещи, тоже на букву "к" - коньяк, кокаин, красоток. Потому и загнал свой бронепоезд под ударный огонь белогвардейской артиллерии. Ведь намедни был таков, что вполне мог загнать его евреям на Привозе и получить по шапке от батьки.

Снаружи поезд щетинился паркими, стальными стволами максимов.
Внутри, в раскалённом вагоне, стоял едкий запах пороха и обугленного дерева, смешанный с винным перегаром и сладкой вонью горелой человеческой плоти. Броня на задней стенке вагона была раскурочена снарядом, края дыры загибались внутрь элегантно, как лепестки чайной розы, сияли зазубринами.
Посреди вагона лежал труп человека со сломанной шеей, испитым, мрачным лицом, с широко раскинутыми ногами, в тельняшке, почерневшей от гари, грязи и крови. Человек равнодушно смотрел вперёд, он закончил все свои дела, теперь просто отдыхал. По всему вагону были разбросаны куски патронных ящиков вперемешку с лентами.
Движение происходило только в переднем конце вагона.
Толстый матрос Калёма трясся у бойницы. Вцепился руками в пулемёт, как в грудь портовой шлюхи, и содрогался от его мощного тела. Задорный стрёкот Калёма пытался перекрыть отборной матерной бранью. Бой закончился десять минут назад, но оторвать матроса от бойницы было невозможно, ждали, когда закончатся патроны.

Я родился жарким июльским полднем в одной из палат районной больницы под Краснодаром. Мама моя, Доценко Антонина Григорьевна, ускоренно излив воды, без особых усилий произвела на свет крупное звонкое тело, с уже сформированным блондинистым оселедцем и не в меру стоячим хуем. Тело, не прекращая истошно орать, попыталось с ходу присунуть за щеку зазевавшейся акушерке и подрезало хваткой ручонкой золотую висюльку с шеи молоденькой практикантки. В палате, откуда врачи, трижды перекрестившись, выписали нас уже через несколько дней, лежали местные роженицы, преимущественно украинских кровей. Все это время дородные доярки тетешкали моё эго, пытаясь хоть на минуту прекратить высокотональный пронзительный писк.


Спал я мало, много кушал, и как только меня лишали вожделенной обильной цицки, принимался исполнять самые забойные темы из репертуара никому тогда еще не известной группы AC/DC. В общем, как до сих пор утверждает моя маман, за эти дни в моем характере сформировались четыре поведенческие доминанты: ебля, жрачка, склонность к солированию, а так же явные криминальные таланты щипача и вымогалы.
Вернувшись в родную хату, я стал расти вертикально вверх и развиваться интеллектуально вширь, как и положено было в те годы советскому станичному мальчику. В составе организованной мной преступной группировки, состоящей из соседской малышни, целыми днями носился я по колхозным садам и хозяйским огородам в поисках приключений в целом и разнообразных сытняков, вперемешку с пиздюлями, в частности.

Молодой хряк Борька сунул рыло в корыто с помоями, вяло чавкнул пару раз и отвернулся.
- Ты чего? - удивился кормившийся рядом Федька. Он был самым толстым во всем свинарнике, и поэтому все свиньи его уважали и считали паханом.
- Надоело... - нехотя ответил Борька.
- Помои надоели?! - Федька от удивления даже перестал жевать, - Ты что, с ума сошел? Разве может быть что-нибудь вкуснее помоев?
- Да нет, не помои. Вообще, все надоело! Вся эта свинская жизнь! Ну, подумай сам: живем в хлеву, питаемся отбросами, кроме скотного двора вообще ничего не видим! Вот ты Федька, к примеру, знаешь, зачем ты живешь?
- Конечно! Я живу, чтобы сожрать как можно больше помоев!
- Ну а кроме этого?
- Кроме? Ну еще, свеклу, репу, отруби... К примеру, я сегодня залез в кормушку к Буренке и сожрал здоровенный кусок комбикорма.
- Да нет, я не об этом! Я никак не могу понять, для чего нужно постоянно все жрать, хапать, воровать, отнимать у других? У той же Буренки, к примеру?
- Как для чего? Чтобы разжиреть и стать крутым!
- Ну, хорошо, а дальше что? Допустим, ты разжирел и стал самым крутым! Однако и тебя, и меня, и Шустрика, который в два раза худея тебя, все равно всех нас ждет одно - мясокомбинат!
- Ну, положим на мясокомбинат еще не завтра. И вообще я не люблю эти разговоры.
Федька замолчал на несколько секунд, еще раз нюхнул помои и продолжил:
- А вообще, если хочешь знать, то я не боюсь мясокомбината! Да, не боюсь. Порядочной свинье ненужно его бояться! Говорят, что там хорошо, там целые реки помоев! Можно прямо с копытами залезать в эти помои и лежать в них... А как ты думаешь Борька, есть там желуди? Я все мечтаю желуди попробовать! Говорят вкус, просто божественный!

Как кикимора оказалась в вентиляционной шахте - отдельная история.
Родилась она, как и полагается всем кикиморам, в болоте на леваде. Потом болото осушили и на его месте посадили парк. Постепенно парк состарился, там было сыро, кое-где стояли большие лужи, и молодая кикимора (ведь кикиморы живут намного дольше людей, поэтому она была молодая!) медленно выросла среди головастиков и больших чёрных жуков, которыми питалась. На зиму она и её мать впадали в спячку, а весной, с появлением насекомых, просыпались. Может быть, секрет кикиморовского долголетия именно в этом?
- Скоро будет Конец Болота, - как-то ночью сказала мать.
- Откуда ты знаешь? - спросила молодая кикимора, глядя на огни города, и шлёпнула ладонью по луже, чтобы прогнать свежевылупленного комара.
- Лужи становятся всё меньше, а город растёт, - со вздохом ответила старуха, - Нужно уходить из города.
- Зачем? - равнодушно спросила молодая кикимора, - Давай переберёмся на реку!
- В реке проточная вода! - сердито сказала мать, - Ты что, хочешь жить в проточной воде, как русалка?! Ещё чего!
- Давай останемся тут, - попросила молодая кикимора, - неужели тебе хочется перебираться в деревню, к сельским родственникам?
- Люди жадные, - пояснила старуха, - Они живут в больших коробках и очень быстро плодятся. Скоро они уничтожат парк точно так же, как уничтожили болото. Нужно уходить.
- Я никуда из города не пойду! - упрямо сказала молодая кикимора, - Что я забыла в дурацкой деревне?!
- Конечно, пойдёшь! - проворчала мать и быстро съела жука-плавунца, - Тьфу. И жуки пошли совсем не те, что были раньше! Какие сочные, вкусные были жуки!!! Так, что всё равно уйти придётся. А тут куда подашься? Тебе уже можно и пару себе начинать подыскивать. Симпатичного водяного. А тут кого найдёшь? Пойдёшь, в деревню, как миленькая! Даром, что ли, я тебя растила, чтобы некому было меня в старости поддержать?

Он боится закрытых пространств и всегда был таким, с самого рождения. Родившись на исходе осени, он заставил маму с бабушкой проводить отнюдь не теплые зимние ночи на улице, катая его в колясочке вокруг дома. Просто чтобы домашние могли спокойно выспаться и бежать утром по своим делам, и обеспечить успехами от этих дел, крохотного больного человечка, заставившего близких своим недугом подчиниться себе.

Свое возмущение он высказывает до сих пор единственным доступным ему способом. Криком. Нет, он умеет говорить, и не отказывает в общении, если пытаешься поговорить с ним на улице. Но как только он заходит в подъезд, сразу начинает кричать и вырываться. Кажется, что он кричит всегда.

Когда я встречаю в подъезде кричащего упирающегося мальчишку, он замолкает, ему запрещают кричать на людях. В глазах злость, боль, ненависть и крик. В эти моменты он не отвечает на вопросы, просто смотрит черными, круглыми глазами и кричит. Кричит глазами. От страха. И, кажется, этого нельзя исправить. И почему-то становится больно.

Мама и бабушка в эти моменты стыдливо прячут глаза. Они его любят, хотя он и измучил их. Стесняются его перед соседями. И благодарят взглядом за понимание. Я привыкла общаться с этой семьей глазами, иногда слова это лишнее.

По возможности стараюсь что-то ему подарить или угостить яблоком, конфетой, неважно чем. Просто зову с собой и что-нибудь ему обещаю. Наши двери находятся напротив. Он идет следом, иногда дает мне свою руку и всю дорогу кричит глазами, но идет. Молча. Берет подарок или угощение и спокойно уходит к себе.

Секретный военный научно-исследовательский объект департамента обороны США "Зона 51"

Всё было точь-в-точь как в кино: свет в глаза, серая комната без окон. Из мебели только два стула и металлический стол, на котором лежали диктофон и раскрытая папка. Типичная комната для допроса. Да и допрашивающий соответствовал киношному образу: злобная лысая ковбойская морда, русофобский ненавидящий взгляд, в котором читалось: "Ненавижу этих поганых Иванов-медведей-тоталитаристов". В действительности же его мысли строились таким образом: "Надо бы позвать сержанта Клеменса. Этот раньше в Гуантанамо служил. Макнет разок этого Ивана головой в водичку, тот быстро расколется"
-Вы уже третий раз меня этим Клеменсом пугаете, - сказал Николай Главкин- допрашиваемый. Оказалось, полковник Шеппард - допрашивающий, не заметил, как высказал мысли вслух. От этого его челюсть начала смещаться то вправо, то влево, грозя распилить белыми голливудскими зубами ни в чем не повинную зубочистку, торчащую у него изо рта. "Явный признак ярости",- подумал Николай. За шесть часов беспрерывного допроса он уже успел привыкнуть к мимике полковника. Тем не менее, Николай продолжил:
- Я вам уже рассказал всё, что знаю. Не верите - ваше дело, - полковник всё-таки распилил несчастную зубочистку, наружная половина которой благополучно упала на пол, а вот внутренняя была ненароком проглочена и вызвала приступ кашля. Наконец, гортань полковника взяла верх, и кусочек дерева пролетел в сантиметре от лица Николая. От этого полковник стал ещё злее:
- Какого ада, - заговорил он на русском, явно не зная сленговых выражений,- Ты думаешь, я поверю в то бычье дерьмо, которое ты тут толкаешь? Что значат для тебя эти пришельцы?

- Тебе идёт жёлтый.
- Откуда ты знаешь, что я в жёлтом?
- Я вижу цвета. Просто не так, как ты. У каждого цвета своя температура, своя длина волны, своя концентрация. На тебе что-то жёлтое, и ты сама тёплая, как солнышко - вот я и говорю.
- Понятно.
В этом баре можно курить, поэтому курят все, кому не лень. Мне дурно. Я насчитал здесь несколько сотен ритмичных звуков: сердцебиения, желудочные спазмы, глотки. Голоса. В композиционном центре этого хаоса - её вздох.
- Каково это?
- Что? - спрашиваю я, хотя прекрасно знаю, о чём речь.
- Родиться таким.
- Есть мнение, что почти все врождённые калеки капризны и высокомерны. С самого детства они привыкли возлагать вину за свою неполноценность на тех, кто здоров. Они выпячивают напоказ своё уродство, как бы крича: в вашем здоровом, красивом мире мне тяжелее всех! вы обязаны помочь мне, чтобы разделить мои страдания! Когда я вижу безногого попрошайку в метро, мне хочется его убить.

- Я всё никак не привыкну к тому, что ты пользуешься этим словом - "вижу".
- Мне оно нравится. Я употребляю его, чтобы обозначить тот род восприятия, который эквивалентен твоему зрению.
- А мне вот жалко инвалидов.
- Не нужно их жалеть. Ты не виновата в том, что они упираются рогами в землю, отказываясь признать своё уродство. Физический недуг разъедает душу слабого, сильного же - делает ещё сильнее. Уродство - это просто-напросто отклонение от нормы. Инакомыслящий - урод. Иностранец - урод. Блондин среди брюнетов - тоже урод. Определяющий фактор - дисбаланс. Чего-то больше, чего-то меньше. Чего-то нет совсем, чего-то гораздо больше, чем у других. Поэтому гений - тоже урод. Норма - характеристика большинства. Это условное понятие. Если же мыслить индуктивно, то нормальных людей не существует вовсе. Каждый по-своему уродлив. Именно так и формируются пары. Двое находят друг в друге недостающие им качества. Степень их взаимного притяжения пропорциональна приближению к совершенству их как единого целого.
- Как ты узнал цвет моих волос?

- Че с этой сукой делать-то будем?
-В лесу закопаем, там главное голову не отрезать, а то потом с бейсбольными битами спать прийдется. Знаю я этих мертвых блядей, заебут потом кошмарами своими. Ты дохлую тёщу дохлой жены видел когда-нибудь? Ебет мозги почище любой живой, уж поверь мне.
-Может лучше сожрём?
-Ебанулся?! Видел как она бухала перед тем как ее прикончили? А мне, между прочим, за руль еще.
-Нда, тут не поспоришь. Луна полная, гайцы озверевшие.
-А давай ее выебем!
-Она ж мертвая! Давай ее лучше фашистам продадим, для опытов, говорят они за баб по полтиннику дают, всяко польза.
-Вариант!
Погрузив голый женский труп с виду примерно 25-ти летнего возраста в Фольцваген "Кадди", Иннокентий и Батон двинули на малом газу, стараясь не привлекать излишнего внимания дачников, шуршащих в сторону города на своих стареньких машинках. Иннокентий все думал о дельфинчике, набитом на лобке пострадавшей, и никак не мог отделаться от чувства грядущего вселенского пиздеца.

Ставка фашистов была неподалеку, но слухи о тех местах ходили мрачные, потому друзья особо не спешили.Наконец, заметив правостороннюю свастику на ярком билл-борде, Батон послушно свернул направо и тихо подкатил к "лаборатории". На входе в ангар их уже встречали.
-Кто? - спросил невысокий штемп в сером немецком кителе, с ярким чучелом маленького волнистого попугайчика на сутулом плече.
-Блядь какая-то, в лесу нашли - соврал Батон.
-Больше двадцатки не дам! - тут же отрезал фриц, - Кризис, блядь, слышали о таком, недоучки?!

Сережа толкнул тяжелую подъездную дверь с тугой пружиной. Вопреки надеждам, она все же поддалась и открылась... Блин! А так хотелось, чтобы она вдруг намертво присохла, и тогда бы он с чистой совестью радостно побежал бы обратно, чтобы с порога сообщить маме, что сегодня в школу пойти никак не возможно... Сегодняшняя контрольная по математике вместе с ранцем, полным книг, тяжким грузом давили Сергею на плечи. Он точно знал, что получит пару. А потом... Потом отец и мать, перебивая друг друга, будут долго и нудно читать ему нотации. И самое главное - обещанного велосипеда ко дню рождения ему точно не видать...
Он вздохнул и сделал шаг навстречу неотвратимости. Холодный ветер тут же стегонул по лицу аэрозолем измороси, заставив его съежится, поднять воротник куртки и втянуть голову в плечи. Б-р-р... До школы нужно было топать три квартала. Историчка заболела, он шел на второй урок, но радость от этого омрачала предстоящая контрольная... Сережа потоптался у подъезда, и, наконец, уныло побрел через пустынный двор.

Рядом с аркой около мусорных баков он заметил скрючившегося мужчину в допотоптном сером ратиновом пальто, пыжиковой шапке и зелено-красном мохеровом шарфе, которые он видел только на старых фотографиях папы в семейном альбоме. Сережа остановился, любопытно присматриваясь. Человек что-то вынимал из щели в задней стенке кирпичной стены покосившегося мусоросборника и лихорадочно запихивал за пазуху. Вдруг он остановился, словно почувствовав на себе Сережин взгляд, и резко повернулся. Мальчик в ужасе отшатнулся: на него выпученными глазами без век смотрело полусгнившее лицо зомби. Мертвец испуганно дернулся, и из-под его пальто посыпались какие-то металлические цилиндры. Он издал жалобный стон и спешно ретировался за мусоросборник, с грохотом перевернув несколько пустых баков.

Синий вечер едко просочился сквозь сумерки, сделал город таинственным, как лицо женщины под чадрой.
- Даже если я умру, всё равно не перестану ощущать твою нежную руку в моей.
- А ты собираешься умирать?
- У твоих ног - когда угодно.
Полина передёрнула затвор "Макарова" и мазнула стволом по лбу Дениса. Чёрный глазок жёстко, холодно упёрся в переносицу.
- Твёрдая рука? - коротко и зло спросила она.
- Жми! - так же коротко ответил Денис, спокойно глядя ясными глазами в лицо Полины.
Они с минуту смотрели друг на друга, и Денис снова подумал о том, какая странная у них любовь. Он совершенно точно знал, что Полина жить без него не может.
- Я тебе говорил, что ты можешь взять мою жизнь в любой момент, но хочешь ли ты этого? Кому тогда будешь делать больно?
Денис зажал ствол в руке и перетащил к сердцу.
- Паф! - крикнул он и засмеялся.
Рука Полины дрогнула, но на курок не нажала.
Она улыбнулась криво, разъела взглядом, и Денису в который раз показалось, что его режут по живому.
Лицо у Полины было худое, красивое, с зелёными раскосыми глазами. Бывало, полоснёт ими, как бритвой по небритому горлу.
- Я люблю, когда ты злишься, - сказал Денис, до неприличия пристально впиваясь взглядом в это лицо, - только тогда в твоих глазах мерцает абсолютная истина.

- Папа, у тебя завтра день рождения?
- Точно, сынок!
- А что ты мне подаришь?

Это мы с крюнделем от бабушки вчера ехали и он меня озадачил. Ну, сперва только слегка озадачил. А потом-то я подумал - не, а чего? Правильная позиция! День рожденья? День рожденья. Значит должны быть подарки. А чей день рожденья - какая разница?

Ничего, пусть потешится в неведении. Жизнь-то так и так обломает.

День рожденья - это вообще хорошо. Когда не свой. Когда чей нибудь. А когда свой - как-то не очень. Не, ну в детстве там подарки, понятно. Потом, в отрочестве, повод, конечно. А так, вообще, тема какая-то непонятная. Трудно как-то сформулировать к ней своё отношение. И не запоминается никак. Ну, вот что б событие. Не-а. Никак. Я из всех своих, сколько есть, так, довольно ясно, помню три-четыре. И то какими-то незначительными посторонними фактами.

Лучше всего помню семилетие. Так получилось. И опять, не днем рожденья, а тем, что вокруг.

1972 год. Страшное лето. Горели леса. Не знаю, были ли на веку пожары похуже, но старожилы в деревне говорили однозначно - нет. На наше памяти - нет.

Стояла адская сушь и жара. Небо было всё время затянуто дымом. Через этот дым просвечивало багровое солнце. Дымом пахло и провоняло всё. Кажется, даже вода из колодца пахла смоляной гарью. Поблизости пожаров не было. Нашу деревню, и соседние, бог миловал. И леса поблизости. Но вся земля, весь двор, с которого мне строго настрого запретили выходить, был усеян горелой хвоей. Откуда её несло? До ближайшего леса был не один километр. Она просто сыпалась с неба чёрно-пепельным дождем.

... лятая Москва пылала. Толпы людей выскакивали из горящих домов с криками и воплями, и разбегались, - преследуемые короткими очередями, - кто куда. Если кто-то из стрелков был выпимши, или в свое время не получил полный рассчет за ремонт, то очереди были длинными. Но таких старались наказывать, потому что боеприпасы берегли. Не то, чтобы захватчики сомневались в своей победе - сопротивления они не встретили нигде, за исключением двух-трех точек, в которых они и ОЖИДАЛИ это сопротивление встретить, - просто патронов должно было хватить до полного и окончательного решения Московского Вопроса.

Глядя на пылающую Москву, майор Лоринков устало утер пот со лба, и сдвинул на затылок шлемофон танкиста. Выглядело это странно, потому что никакого танка у майора Лоринкова не было. Только планшет с листиками, куда майор наносил - будто картограф план местности - точные, отрывочные наблюдения о штурме Москвы. Конечно, у майора был и пистолет, но воспользовался он им только однажды. Вчера, когда ночевал в квартире какого-то толстого и напуганного москвича, неискренне лебезившего перед майором полночи. Боится, что трахну жену или дочь, брезгливо подумал майор. Где они все были раньше, подумал он еще брезгливее. Потушил свет - по временному закону о маскировке, - и велел всем спать. После чего собрался было трахнуть дочку, но оказалось, что ее у толстого москвича нет. Майор вздохнул, поворочался, и уснул. Утром пристрелил москвича, крадущегося к его постели с битой, и пошел воевать. И уже ранним утром нового дня глядел на пылающую Пречистенку. Или Покровку? Или Битцевку? А может, Малоярославку? Хуй их поймешь, москвичей, с их сраными названиями, все как один, заканчивающимися на "-истенку", подумал майор. Главное, подумал он, утирая со лба гарь, что горит.
Москва горит.

Я не люблю поздние звонки. Во-первых, хочется спать, а во-вторых, я всё время бросаю телефонную трубку в каких-нибудь ебенях. И пока ищу её в темноте на звук, опрокидываю всевозможные стаканы, вазы, прочию хуиту. Поэтому когда раздался этот звонок, я первым делом выдал в потолок длинную матерную тираду, в надежде, что пока я произношу всё, что думаю, телефон замолчит. Но напрасно, он был настойчив как цыганский ребёнок в метро. Кое как найдя ебучую трубку и в который раз обругав себя ослом, за то, что не положил её рядом с собой я поднёс ей к уху.
- Да?
- Хелло!

Дело в том, что я говорю по-английски, и в дальнейшем я буду сразу переводить все разговоры на "наш". Исключительно для удобства чтения. Итак:

- Да?
- Привет!
- Кто говорит?
- Представитель Анжелины Джоли
- Идите на хуй. - я повесил трубку.

Может показаться странным, что я обратился на "вы", но всё таки Питер - это город высокой культуры. Да и в английском языке нет разницы между "ты" и "вы". Чувствую, что филологические понты вам в хуй не упёрлись и более не буду грузить учёной лабудой.

- Обнимите аиста, - сказала она.

Аист был большой, пыльный и мягкий. Неудивительно, подумал я. Это же большая, пыльная мягкая игрушка в виде аиста. Девушка резко сказала:

- Папаша, подойдите к аисту.

Я снова не отрегировал. Папаша для меня связан с чем-то... французским. Папаша Люсьен сварил суп для кабачка, и делает в чулане легкий чпок-чпок служанке Мари. Через девять месяцев Мари, опозоренная, сбежит с постоялого двора, унося в подоле подарочек папаши Люсьена. Ну, или аиста. Кстати, об аисте. Надо бы и впрямь к нему подойти, подумал я. И подошел к аисту.

- Отлично, - сказала она.
- А теперь, папаша... - сказала она.
- Отец, - сказал я.
- Ладно, а теперь, отец, - сказала она, - обнимите аиста КАК СЛЕДУЕТ.
- Обнимите его ПО-НАСТОЯЩЕМУ, - сказала она.

Блядь. Ладно. Я подошел к аисту бочком, и прижал его левой рукой к плечу. Ну, типа вроде как по-дружески. Но лицо девицы, распоряжавшейся всей этой хренью, было непреклонным. Прямо как у папаши Люсьена, который... Я вздохнул, и фальшиво-ласково потрепал аиста по клюву. Клюв болтался, как большой вялый хер. Мягкий и пыльный. Я потер глаза. В них будто песком насыпало. Так, кажется, бывает при похмельях, подумал я, и попытался вспомнить, так ли это, потому что последнее свое похмелье забыл уже очень давно. Так или нет?..

Девушка, тонкая, нежная, прекрасная, лежала на полу. Над ней склонился королевский лейб-медик, а вся венценосная семья стояла вокруг, затаив дыхание. Кроме них и суетящегося над телом доктора, в комнате находились лишь самые приближенные к королевской фамилии люди: премьер-министр, старшая фрейлина, конюх, таксидермист, начальник тайной полиции, старший подаватель ночного горшка, виночерпий, шут, портной и палач.

Все они, за исключением палача и начальника тайного сыска, нервно тряслись и яростно перешептывались. Палач же аккуратно заплетал косичку из веревок для повешенья, а начальник тайного сыска по обыкновению своему читал доносы и что-то аккуратно записывал в маленькую чёрную книжечку.

- Всё, - устало сказал лейб-медик, вставая с пола. - Дохлый номер. Бесполезно.

- Это же пятая за неделю, - простонал король. - Никак нельзя? Есть же вроде методы... Молниями там, закалыванием жертвенных придворных... Стоять, кому сказал!!! ...ну, или пнуть ее куда-нибудь.

- Не, не пойдет. Этот экземпляр только в бетон и в фундамент нового крыла, к остальным трем дюжинам. Очень, каменщики говорят, способствует укреплению основ и добрососедских отношений.

- Не, ну одна, ну две! Даже дюжина - это еще ничего! Но у нас же их скоро складывать будет некуда! Да и соседи могут возмутиться - принцесс, конечно, много, но не настолько же. А выслушивать петиции, отклонять резолюции и плевать на послов у меня уже здоровье не то, я на пенсию хочу.